Искры - Михаил Соколов

И опять Нефед Мироныч умолк. Да, он знал, когда и в чем поступал «нехорошо». Но что такое «хорошо» и что «плохо», когда жизнь — это ярмарка: зазевался — останешься в дураках. И он с грустью, с укором в голосе сказал:

— Эх, сынок, сынок! Молод ты еще, как я посмотрю, и зелен — лук луком. В нашем деле и знаешь, где оно выходит нехорошо, да скажешь «хорошо». Ты думаешь, отец твой битый дурень и ничего не смыслит? Знаю я, о чем ты толкуешь, да как по-твоему все делать, так мы не только машину или хоть этого добра, — кивнул он на море колосьев, — не нажили б и куршивого поросенка. Тебе все поблагороднее хочется, пообходительнее с людьми! А по-благородному жизнь не зануздаешь и далеко на ней не ускачешь. Жизнь — это как все одно бешеная собака: того и гляди укусит. Как, говорится, с паршивой овцы — шерсти клок, так и с жизни. Вот как мы добро наживали. И будем наживать!

Яшка молчал. Он думал о том, что бы он делал, если бы стал хозяином всему этому хлебу.

Глава третья

1

Настало воскресенье.

День выдался нежаркий. В небе плавали темные тучи, западный ветер приносил прохладу, и она расходилась по хутору свежими воздушными потоками.

Было похоже на дождь, но сторожу панского сада деду Мухе такая пора была самой подходящей для ловли рыбы.

Недалеко от хутора к подмытому вешней водой обрывистому берегу речки примыкал заброшенный вишневый сад. Старые деревья его были испятнаны мхом, густо обросли дичком, многие давно засохли, листвой молодняка прикрывая сиротливые, оголенные ветки, но некоторые еще жили и плодоносили. Когда-то, еще при пане, речка протекала от сада за несколько саженей, но со временем полая вода забрала чернозем берега, быстрое течение, делая крутой поворот, выбило в русле котловину, и теперь здесь образовалась изрядная глубина — плесо.

Не так давно плесо было излюбленным местом рыбаков, но с той поры, как под кручей нивесть откуда поселился хищник, рыба отсюда ушла, и о плесе распространились самые невероятные слухи, особенно после того, как в нем утонула девочка. Лишь один дед Муха и был здесь завсегдатаем. Часами просиживал он на солнцепеке, подставив палящим лучам коричневую лысину, и редко когда возвращался домой без головлей — быстрой, смелой рыбы, не боявшейся прожорливого соседа. За это, за свои ловецкие хитрости, он получил всеобщее признание «колдуна-рыбалки».

Кладью ему служила поникшая над водой старая вишня. Корнями вцепившись в берег, она круто нависала над речкой, так что усыпанная серьгами ягод макушка ее наполовину ушла в воду, создав удобное место для рыбьего отдыха. Именно поэтому и любил это место дед Муха.

Сегодня он явился несколько раньше обычного, боясь, как бы кто не опередил его, хотя знал, что соперников у неге, кроме атамана Калины, не было. На всякий случай осмотрев, не порвались ли корни вишни или не подрубил ли кто их для потехи, он подвернул штаны до колен, повесил себе на шею жестянку из-под чая, где были черви, склянку с живыми мухами и сумочку с кузнечиками, проверил, в кармане ли хлеб, подсолнечная макуха и печеные зерна кукурузы. Потом осторожно сел верхом на дерево, привязал к нему ведерко с водой и, держа в зубах удочку, спустился немного вниз по стволу, до первого надежного сучка. Человек он был сухонький, маловесный, и жизнь его от прочности старой вишни не зависела.

Закончив приготовления, дед, наконец, наживил на крючок муху и приступил к делу.

В плесе, шевеля красными плавниками, разгуливали головли. Подойдя к заманчиво яркой, свисавшей у самой воды, вишне, они жадно хватали ягоды, разрывая на части, отнимали друг у друга малиново-темные остатки, и никакого внимания не обращали на дедову наживу.

— Кузнечика схотелось, едять вас? Ладно, будет вам кузнечик, — не унывал дед Муха и наживлял кузнечика.

Но головли только разбегались в стороны, когда он закидывал лесу, и вели себя попрежнему. Не чувствуя собственного дыхания, не видя ничего вокруг, кроме головлей и кугового поплавка, дед Муха, все чаще меняя наживу, то закидывал лесу впереди идущих к вишне головлей, то отрезал путь уходившим, нетерпеливо ворочался, рискуя ежесекундно сорваться в воду, а хитрая рыба — точно испытывая его терпение — не брала приманки.

— Беспременно надо срубать вишню. Это ж чистое измывательство над человеком, едять бы его мухи совсем, с рыбальством таким! — вконец вышел он из себя.

Потом сполз на берег, нашел в саду на деревьях забытые детворой переспелые вишни, собрал их и вернулся на свое место.

— Вы думаете, дед Муха дурнее вас? Уверитесь. Гуляют, едять их — и без всякого тебе внимания, как будто у меня делов более нету никаких, как на них любоваться. Теперь вы у меня нагуляетесь, — нравоучительно разговаривал он с головлями.

2

В это время неподалеку от сада на бугре сидели Леон и Оксана, поджидая, когда девчата начнут ловлю сома. Им хорошо была видна детская фигурка деда Мухи, его тонкие, свисающие над речкой босые ноги, загорелая лысина, и Оксана то и дело беспокоилась:

— Ой, сорвется, честное слово, сорвется!

— Не сорвется, каждый день на этой коряжине сидит. Ты скажи вот: сколько времени прошло, а он еще ни разу не подсек. Чудно! — удивился Леон, наблюдая за прославленным рыбаком, но, увидев, что дед лазит в саду по старым вишням, понял, в чем дело.

— Сейчас будет, — сказал он Оксане.

И действительно, спустя несколько минут, дед Муха ловко выхватил лесу из воды, и над головой его блеснула серебристая рыбка.

Оксана радостно всплеснула руками:

— Поймал!

Дед Муха, услышав ее голос, погрозился в их сторону и продолжал заниматься своим делом.

— Ругается, что мы можем распугать головлей. Иди сюда.

Леон взял свою ливенскую гармошку и лег на склоне бугра.

Оксана подошла к обрыву и стала смотреть на левады.

Высокий бугор зеленым от моха каменистым обрывом был обращен к хутору. Склоны его густо поросли шиповником, мелким кустарником, чебрецом, бесчисленными цветами, и все это источало свои запахи — то сладкие и душистые, как мед, то терпкие и крепкие, как вино.

Внизу извилистой лентой блестела речка. С берегов ее в ослепительную водную гладь всматривались старухи-вербы, тихо шелестя узкими, продолговатыми листьями. Где-то поблизости мерно и однотонно куковала кукушка.

В стороне от хутора, в левадах, за дымчато-зелеными делянками капусты, горели маки, виднелись яркожелтые пятна гвоздики, шеренги золотистых подсолнухов, и нескончаемыми полосами уходили вдаль ряды курчавой картошки.

А налево, среди высоких белостволых тополей, в садах утопал хутор. На бугре за ним, как часовой, маячил одинокий ветряк Загорулькиных.

— Хорошо, Лева, у вас! Степь, речка, эти зеленые горки. А цветы, цветы! — восторгалась Оксана, разгоряченным взглядом скользя по голубевшим вокруг цветам.

— Это тебе так кажется. А живи ты в хуторе — все это прискучило бы.

— Никогда! Тут все так красиво.

Радостному возбуждению Оксаны не было предела. Ее приводили в восторг и цветы, и речка, и дикие заросли кустарника, и крик кукушки, и просто зеленый бурьян — все, что она видела и слышала здесь. Вот она, легкая, в белом платье и в большой соломенной шляпе, побежала по склону бугра, на ходу срывая цветы, и что-то запела.

Леон улыбнулся. Приятно было ему, что Оксана такая нарядная и красивая, беззаботная и веселая. В его представлении такие люди, как она, сотворены были природой для чего-то возвышенного, неземного, а не для того, чтобы просто жить и работать. «На таких смотреть и то не каждый день можно. Яшка землю перевернет, чтобы ей приглянуться», — подумал он, любуясь сестрой, но ему не хотелось, чтобы ей приглянулся кто-либо, потому что тогда исчезнет в ней все очарование, и она станет обыкновенной, как и все хуторские девушки.

Облокотясь, он лежал на зеленом бархате моха, еле нажимая на белые пуговицы ладов, и глухо выводил на гармошке старинную песню.

Оксана нарвала цветов и, усевшись рядом с братом, свесив ноги над обрывом, стала плести венок. Длинные, тонкие брови ее то озабоченно хмурились, то высоко приподнимались; слегка тронутое солнцем белое лицо приняло сосредоточенный вид, и, глядя на него, можно было подумать, что она не цветы разбирала, а плела тончайшие кружева. Тихо-тихо Оксана что-то напевала.

— Аксюта, а ты спой, как надо, — попросил Леон.

— А как надо? — не отрываясь от цветов, спросила она и, не дожидаясь ответа, сильным грудным голосом запела:

Что так задумчиво, что так печально,Друг милый, склонила головку свою?Или в груди твоей смутно и тяжко —Так почему же скрываешь тоску?

— Вот это по-нашему — чтоб все слыхали! Только я что-то не уловлю эту песню. — Леон пытался воспроизвести на гармошке мотив и не мог.