Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

безухий старик, с телом, исполосованным коричневыми рубцами? Разве что детям. Но детей у Сергуни не было, и он приготовился к одинокой, суровой жизни, рассчитанной лишь на свои силы.

Первым делом он распродал всех кур по соседям. Зачем одному хозяйство, когда есть магазин? Потом продал двух овечек Степану Варакину, приемщику с пункта «Заготпушнина». И наконец, по уговору с дальней родней, свел к ним в Верхнее Мямлино свою корову, большую Майку, за семь километров по тракту. Сидя уже в гостях у родни за кухонным столом и отогреваясь после такого пути, Сергуня вдруг увидел в окно, как хозяин, его шурин Лешка, мужик сильный, осанистый, загоняет березовым дрыном прозябшую, с сосульками инея на боках корову в раскрытые темные двери сарая. А та не идет, ошалело поводит глазами и шарахается от него по двору, оскальзываясь и наступая копытами на обрывок веревки. Сергуня хотел вскочить, побежать — не дай бог зашибет вымя, но рядом молодая хозяйка, собирая на стол, позвякивала посудой, и было неловко бежать, да и корова была уже не его, и он мог только ругать себя за то, что сам поспешил в дом, в тепло, и не завел ее в чужой, непривычный сарай.

Хозяйка тоже заглянула в окно, сказала весело:

— Ох ведь, падаль какая! Все-таки вырвалась! Здорова-а! Еще забор разнесет. Придется, дед, тебе городить.

— Городить-то — ничто. — И разъяснил стеснительно, с извинением: — Она к ласке привычная. Полина, покойница, с ней, бывало, все разговаривала. Она у нас с пригово́рами доиться привыкла.

— С пригово́рами? — засмеялась хозяйка. — Ну и ну, — поглядела искоса на старика. — Ничего, обойдется. Не велика барыня. Молоко бы давала, — и поставила перед Сергуней початую бутылку спирта: она медсестрой работала на медпункте. — А запивать брусникой будете.

В эмалированной чашке, в соку, ярко краснела посредине стола брусника.

— Может, не стоит? — из вежливости сказал старик.

Хозяйка пожала плечами:

— Как желаете. Да вроде обмыть полагается. Вот Леша явится, и выпьете помаленьку. А мне с вами некогда. Пойду баню топить…

Из Верхнего Мямлина к себе в Ильинку Сергуня решил уезжать на автобусе. Он сидел на ступеньках столовой на площади и ожидал. Гор вокруг не было видно. Не было видно и хребта Эдигана, обычно глядящего свысока на ленту тракта и на деревню. Сегодня его затянуло, заволокло, день был пасмурный, белесый, как бельмо. С низкого серого неба порою сыпало мелкой сухой крупой. Под заборами и у домов намело плотные сугробы снега. Жгучий ветер дымил поземкой, гонял по площади окурки, обрывки газет, раздувал и ерошил шерсть у бездомной белой собаки, жавшейся под стенами столовой. За потными стеклами в зале столовой тоже ждали автобуса, сидели над пустыми тарелками, готовые в любой момент подхватить вещи и выскочить на мороз. Но автобусов не было. Ни вверх по тракту, ни вниз. Сергуня поглядывал на лист жести с рейсовым расписанием, прибитый к столбу, слушал, как тот потрескивал на ветру и гудел, словно под напряжением.

Недалеко от него под навесом на лавочке сидели шумные краснолицые бабы с мешками, собравшиеся до Бийска; расхаживал солдат с чемоданчиком, притопывал сапогами; несколько мужиков курили и балагурили. Они уже посидели свое в столовой и теперь, желая быстрее уехать, бросались к каждой новой машине, заезжавшей на площадь, подолгу уговаривали шоферов, ждали, пока те поедят, и понемногу все ж таки уезжали. По одному или по два. И только Сергуня был к этому безразличен, равнодушно глядя, как уезжают машины, как суетятся люди, как топают мимо него в столовую валенки и сапоги. На его плечо, на рыжий кудлатый треух сыпало снегом, ветер трепал поднятое ухо шапки, а он сидел неподвижно, нахохлившись, потому что спешить было некуда. Дома его никто не ждал, никого там теперь не осталось, ни души. Даже печка со вчерашнего дня была не топлена. Конечно, вокруг по селам было много разной дальней родни, да и тут у шурина можно было остаться, в баньке попариться, — все же отдал ему корову за полцены. И день можно было пожить, и два, может, даже неделю. А что тут такого? Все же родня. И никто его не гнал, на порог не указывал. Сам виноват, заспешил, поднялся, стал собираться. А на столе недопито, не съедено. Но что-то в душу вступило — и все тут. Тогда Лешка ему и деньги вынес, и на крыльцо проводил, как хорошего гостя, и даже веревку отдал. Нет, зря он ушел. Да и сейчас не поздно было вернуться, пройти-то всего два проулка и постучать в ворота. Лешка, поди, еще парится, потный и мокрый задыхается в баньке от жара. Но старик сидел, не двигался, слушал, как разговаривают, как за спиной скрипит и хлопает дверь. Клубы густого белого пара иногда доносили теплые запахи разной еды: хлеба, капусты, мяса. И белая худая собачонка, что сидела поодаль на снегу, жадно ловила их, вскинув мордочку и щуря глаза. От голода и холода она, видать, совсем пропадала, но не рыскала, не вынюхивала, не клянчила, а сидела, не замечая людей, лишь изредка поводя острой мордочкой. Вокруг все было в движении, в суете, и только старик и эта ничья собачонка неподвижно сидели на жгучем ветру друг против друга и были чем-то очень похожи. Сергуня ее рассмотрел хорошенько, и острые уши, и хвост. Собака была еще молодая, и настоящая лайка, хотя, видно, много битая и обиженная людьми. Он негромко позвал ее:

— Белка, Белка!

Она не двинулась, только настороженно скосила желтые большие глаза. И почему это глаза у собак все больше желтые? А у оленя, к примеру, карие, у волка — зеленые, как трава?.. Чудно природа устроила… Красиво… Он протянул к собаке руку, но она тотчас отскочила, готовая убежать. Сергуня вздохнул.

— Да сиди ты, дура, сиди. Не трону.

И собака с недоверием села.

Они сидели, как прежде, но уже следя друг за другом, и собака все чаще поглядывала на человека с интересом и осторожностью. Наконец старик поднялся и ушел в столовую, хлопнув тугой дверью. Однако скоро вернулся, держа в руках бутерброды с жесткой краковской колбасой, сел на ступеньки и кинул собаке ломоть хлеба. Та сперва отскочила, но, поведя носом, потянулась к куску и мгновенно проглотила его, не спуская глаз с человека. Он кидал ей еще и еще и, глядя, как она жадно глотает, как с ожиданием смотрит ему в глаза, приговаривал повеселевшим голосом:

— Эх ты, неприкаянная какая… Не тут бы тебе на брюхе елозить. Тебя