Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

и составляют конструктивную основу повести, а сам сюжет лишь все скрепляет, соединяет в одно целое.

Интересно, что наряду с фигурой Сергуни очень важная роль отведена в повести величавому образу хребта Эдиган, олицетворяющего вечность, но в то же время выступающего отнюдь не равнодушным свидетелем всей жизни героя. На огромной груди Эдигана, в звездную морозную ночь, которую Сергуня коротает у охотничьего костерка, обретают наибольшую пронзительность волнующие его думы о конечной цели и смысле жизни, и сердце его охватывают любовь и жалость «к живому, вечному и все-таки смертному миру». Эта способность высокого сострадания, соучастия миру и есть ключ всей повести, ибо сам Сергуня, в глазах писательницы, и воплощает взаимодействующее единство смертного и вечного, личностного и народного.

И всякий раз автор находит живой образ, деталь, на которые замыкается или из которых исходит авторская мысль, и философский смысл повести выстраивается художественно убедительно, конкретно.

Надо думать, вовсе не случайно на стенде, установленном возле райкома партии, среди фотографий передовиков его родного района Сергуня, по воле писательницы, обнаруживает имя Евдокии Трыновой, неведомой ему, но знакомой читателям Ирины Ракши по рассказу «Чабанка Дуся». Здесь и отбойный мастер Василий' Шульгин — явно тот самый, из «Евразии». Нетрудно продолжить этот перечень именами многих других персонажей Ракши, составляющих вместе  в е с ь  б е л ы й  с в е т, частицей коего является и Сергуня… Так из малого и конкретного вырастает общечеловеческая идея, вложенная в название повести, определяется программный ее характер.

И с каждой новой книгой Ирине Ракше становится все более подвластной чудесная сила слова. Его емкость, образность, выразительность стали богатством и отличительной принадлежностью писательницы.

«Весь белый свет», как и другие работы Ирины Ракши, говорят о выходе их автора на некий новый качественный рубеж. Романтическая устремленность теперь обогащена философским осмыслением жизни. В поиске и почерке писательницы утверждаются наиприметнейшие свойства и особенности современной прозы: все большее yглубление в сферу нравственно-психологическую, настойчивое соприкосновение с так называемыми вечными и в то же время все более актуальными для нас проблемами человеческого бытия. И думается, что это — хотя и нелегкая, но верная и добрая дорога, ведущая к новым большим открытиям.

Вс. С у р г а н о в

Повести

ВЕСЬ БЕЛЫЙ СВЕТ

Юрию Ракше посвящаю

Тихие дымные стволы из труб, расширившись кверху, вытянулись над деревней нестройным рядом. Подперли вечернее, зеленоватое, как тонкий лед, небо и стояли так, не шелохнувшись, на фоне синеющих сопок, далеко видные от реки. Однопосадная длинная улица, тянувшаяся вдоль тракта, словно вымерзла — опустела, притихла, приготовилась к ночи.

Сергуня Литяев, выйдя последним из чайной после стакана беленькой, даже не поежился, старые кости его и жесткая темная кожа были привычны к морозу. Он стоял в своем новеньком распахнутом ватнике, глядел вокруг добрыми голубыми глазками и размышлял, куда бы лучше пойти, направо или налево: домой или же в «экспедицию».

В темнеющем небе с неяркими ранними звездами сразу узнал среди других свой дым, самый последний, на краю села. И как увидел он этот белый и плотный дым, разведенный Лучихой, так сразу решил, что лучше домой не идти, лучше идти в другую сторону, в барак «экспедиции», где обычно ночуют шоферы. Решил, что там у него неотложное дело, и двинулся. Но, пройдя шагов пять, в удивленье остановился. Гладкая дорога, за день до блеска укатанная колесами и полозьями, была почему-то зыбкой и неустойчивой. Она качнулась, дернулась у него из-под ног, как половик, и Сергуня чуть не упал. Но все-таки устоял, взмахнув руками, как подбитая птица. Весело усмехнулся:

— Ах, язви те… Все балуешь?.. Ну, балуй… балуй.

На минуту он укрепился на широко расставленных ногах, нахлобучил поглубже шапку-треух, рыжую и кудлатую, по которой его всегда узнавали издали, и пошел дальше.

Второй такой шапки в округе не было. Одно ухо всегда опущено, другое всегда торчит кверху с веселым задором, как у доброй корноухой собаки. Но все это не оттого, что Сергуня вахлак какой-нибудь или чудик. Совсем даже нет. Он, можно сказать, «живая страничка истории, с колчаковцами дрался» — так про него напечатали в местной газете; персональный пенсионер областного значения. Его теперь и на праздники, на ноябрьские и на майские, всегда в клубе в президиум садят, чтоб люди могли лишний раз поглядеть на красного партизана. А ему всегда было страшно и даже совестно слышать свое полное имя, фамилию, отчество, в тишине многолюдного зала произносимое молодым председателем Сухаревым громко и очень отчетливо: «Сергей Иванович Литяев! Прошу вас пройти на сцену». Он не привык к величанию. «Сергуня» ему как раз было впору, по его малому росту и по свойствам характера. Впору, как обношенные, ладные сапоги, менять которые было ни к чему. Это имя — ласковое и любовное — приклеилось к нему с давних лет юности, когда он русоволосым юрким парнишкой летал по тайге, доставлял пакеты из отряда в отряд, ходил в разведку. И приклеилось навсегда, до самой старости. Да и жена его так всю жизнь называла.

Казалось, в своей деревне Сергуня жил вечно. К нему привыкли и стар и мал. Каждый день его видели то там, то сям, и потому в праздники в зале клуба посмеивались, конечно, глядя, как он, сняв шапку, торопливо вылезал из рядов. Но молодой Сухарев всегда строго стучал авторучкой по графину и терпеливо ждал, пока старик не выйдет на сцену, украшенную кумачом, и не займет свое почетное место. Видать, председатель хотел, чтоб живой его образ постоянно напоминал колхозникам о героических делах их деревенского прошлого. Да к тому же Литяев последний такой остался в округе — партизаны все уже померли.

А насчет его шапки с одним опущенным ухом, так это все потому, что у Сергуни правого уха попросту не было. Была дырочка вместо уха, а уха не было. Зато другое, как и положено, торчало на своем месте. Вот оно, глядите, кому охота, не прячем… Конечно, втайне старик очень стеснялся такого существенного своего недостатка и на людях, а в особенности при женщинах, старался быть в шапке.

Когда умерла его жена Поля и он схоронил ее неподалеку, на местном кладбище, на склоне ущелья, то уж думал, что так и останется жить один в старой пустой избе, как пень при дороге. Кому нужен лядащий такой,