Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

улыбалась, видно, давно уж его заметила, но не могла подать знака. Ее койка стояла в конце коридора, под развесистой пальмою, у окна. Мест в палатах, наверное, не хватало, и в коридоре вдоль стен стояло еще несколько коек. Полина, казалось, была все та же, только лицом пожелтела. И, подойдя, он глядел, узнавая и не узнавая ее. Из-под платочка выбивались сухие ломкие волосы, тело с трудом различалось под одеялом. Сел рядом на стул, загородил ее от любопытных больных.

— Ну, как ты тут? — Вынул из сумки на тумбочку узелок. — Вот поешь, все свое, свеженькое.

Она застенчиво улыбнулась, часто моргая. Она была счастлива увидеть его, но было еще и неловко за то, что вот она тут лежит, болеет, а ему надо тревожиться, ездить к ней так далеко, бросать хозяйство.

— Дождалась все-таки, — прошелестела она губами, и слезинка пошла по виску. — Кто там тебе варит-то?

— Да кто же! Сам, — он пригладил свои волосенки.

— Ты руки-то у плиты не спали. Лучше Зинку зови. — Она передохнула. — С непривычки с печкой оно ведь трудно. А корову кто доит?

— Корову-то? — он оживился. — Корову-то сам дою, чего ж тут мудреного. Она мне не мене как по ведру дает, — ему хотелось повеселить ее и самому казаться веселым.

Но она прикрыла глаза:

— А нынче кто?

— Кто-кто, ты вот ешь давай. Тебе тело наводить надо. Недоёна не останется. — Он оглянулся и стал развязывать узелок, вынул творог в банке. — Зинка подоит и кур накормит. Привет тебе от нее. И от Сухарева, от председателя, велел быстрей возвращаться. Ты вот ешь давай, сил набирайся. Без еды и зверь не жилец. — Одно за другим он выкладывал яйца и говорил с усмешкой: — А тут такая история вышла. На третьей заимке в свинарник кабан заскочил. Видать, ночью к свиньям полез. Утром Нюрка-алтайка идет корм задавать. А он там и мечется, леший, — он тоненько засмеялся, колупая яичко. — Ну, Нюрка в крик да за вилы… — и вдруг осекся.

Поля беззвучно плакала, глядя в потолок.

— Домой бы, — прошептала она. — Худо мне тут.

Сергуня не знал, что ответить, беспомощно сморщился, потому что в глазах защипало, и, чтоб скрыть это, забубнил строго:

— Ты дурость-то свою не выявляй. Лечиться надо, — но сразу же пожалел, сменил тон: — Я вот слышал, до чего ж тут врачи достигают здоровья, — и кивнул на больных в коридоре. — Вишь, гуляют уже. Вот и ты разойдешься. — На пальму взглянул: — Ишь ведь цвет какой вырос. У него и цветок, поди, будет с тарелку? Как думаешь?

Но она отвернулась. Белый платочек чуть съехал, и отчетливо обозначились скулы под желтой кожей и впадины на висках. Раньше вроде не замечал.

— Я на майские меду тебе привезу, — сказал он потерянно, все держа в заскорузлой ладони облупленное яичко. — И травы привезу. Зверобою еще целый веник на вышке висит. И пустырник есть. Уколы, как говорится, уколами, а трава — это все не помеха...

Сергуню долго что-то не выгоняли, а ему очень хотелось курить. Уже прошел ужин, и больные разошлись по палатам. Полина лежала, закрыв глаза, и вроде даже спала. А он, сидя под пальмой, томился без курева. Впору хоть подымить в рукав. Медсестры о нем будто забыли, а уходить самому было как-то неловко. И опять же, куда пойдешь на ночь глядя, в городе, где нет своих? Только что на вокзал. Так уж лучше здесь посидеть. Будь что будет. И он, отважившись, нашарил в кармане спички и сигареты, но в этот момент, шаркая шлепанцами, подошла медсестра, чем-то недовольная девица в белом коротком халатике, со шприцем в руках. Он было вскочил. Но та громко велела:

— Отвернитесь, родственник, — и, склонившись над Полей, добавила: — Если хотите, можете на ночь остаться. Врач разрешил.

За темным окном заснул продрогший весенний город. Заснули почерневшие деревянные домики и корпуса новостроек. В холодном оцепенении стояли старая церковь и коротко остриженная щетина скверов, дом редакции местной газеты и кирпичное здание драмтеатра. Но всего этого и даже кусочка улицы из больничного коридора сейчас Сергуне не было видно — окно выходило на темный больничный двор. В коридоре было тихо и душно. Двери в палаты были закрыты, в дальнем конце коридора на столике горел слабый свет, а рядом спала на топчане молоденькая медсестра в халатике и шлепанцах, подложив под ухо книгу. А в этом конце коридора они с Полей были только вдвоем. Темная тень от пальмы ложилась на стену, на койку и касалась Полины растопыренной черной лапой. Поля лежала недвижно. Наверно, спала. Она и дома спала всегда тихо, неслышно, как маленькая. Сергуня сидел в полумраке, дымил в рукав и глядел задумчиво на лицо, темневшее перед ним на подушке. Все происходящее, все окружающее почему-то казалось теперь нереальным, и чудилось в тишине, будто это лежит не Полина, а кто-то чужой. И будто это не он, Сергуня, сидит тут, ссутулясь, а кто-то иной, незнакомый. А они с Полей, как прежде, вместе вечеряют в своей избе, и на стене над ними тикают ходики.

За полночь он и сам стал задремывать, клевать носом, погружаясь в небытие. Там почему-то цвел на скалах маральник и Полина в беленькой кофте, совсем еще молодая, горько плакала, стоя в какой-то толпе. Все это было Сергуне очень знакомо, когда-то видено им, он только силился вспомнить, что это, где — почему бабы плачут, но что-то мешало воспоминанию, накатывалось, гудело и превращалось в дымный костер, в старую партизанскую песню, далекую, как за горой: «Скакал казак через долину, через Маньчжурские края. Скакал казачек одинокий, блестит колечко на руке…» Потом его вроде окликнули тихим шепотом оттуда, из-за горы, он хотел оглянуться, встрепенулся и тут же проснулся, сразу придя в себя. Живо склонился к Полине, заметив, что та не спит:

— Тебе чего, а?.. Чего тебе, Поля?

Она смотрела, не отвечала.

— Тебе чего? — переспросил, склонившись пониже.

И вдруг увидел на темном лице обращенный к нему мертвый взгляд.

— Постой, — сказал он шепотом. — Постой… Постой… — И вскочил. — Постой… — кинулся к дежурной, топая сапогами по коридору: — Сестрица!.. Сестрица!.. Сестрица… Иди помоги…

Все остальное запомнилось ему очень ясно, до мелочей, навсегда. Сестра неохотно, медленно поднялась. Зажгла яркий свет, и все вокруг вспыхнуло резкой белизной. Хлопая тапками, пошла под пальму. Спросила без интонации:

— Ну, что вам, больная?

Но, приглядевшись, аккуратно натянула умершей на голову одеяло. Потом повернулась к старику и уже тихо сказала:

— Идемте. Я вас отсюда выведу.