Воспоминания о России. Страницы жизни морганатической супруги Павла Александровича. 1916—1919 - Ольга Валериановна Палей

поскольку нас было много. В назначенный час приехала вся императорская семья. Император был немного бледен и выглядел усталым, императрица, красивая, улыбающаяся, очень яркая. Наследник цесаревич, с его очаровательным тонким лицом, поразил меня своей хрупкостью. Мое внимание привлекла его тонкая шея. Казалось, ее можно обхватить двумя пальцами. Четыре юные великие княжны, немного робея, сели в конце стола вместе с великим князем Дмитрием, сыном великого князя Павла от его первого брака с греческой принцессой Александрой, Владимиром, нашими девочками и свитой великого князя. В качестве хозяйки дома я сидела во главе стола, передо мной были расставлены чашки и самовар, справа от меня села императрица, слева – император. Великий князь сел рядом с императрицей. Чаепитие прошло весело. Императрица пожелала узнать мое впечатление о Ливадийском дворце, и я разрывалась между желанием сказать правду и боязнью обидеть ее. Император пришел мне на помощь и со смехом сказал:

– У княгини в Царском самый красивый в мире дом, настоящий музей. И что ты хочешь, чтобы она сказала о нашем доме, где мы смешали понемножку все, что нам нравится, и в котором нет никакого стиля.

Тем временем молодежь перешла в гостиную, и Владимир, всегдашний заводила, организовал игры. Не было никакого стеснения, никакого смущения. Слышались их смех и крики, и маленький цесаревич, казалось, веселится от всей души. Родители с большим трудом сумели увести его в семь часов вечера.

В тот день я видела моих любимых государей в последний раз, потому что позже, в марте 1917 года, видала их лишь издали, через решетку парка, когда они стали узниками отвратительного Временного правительства.

Могла ли я в тот счастливый день подумать, что не только сама пострадаю за священную особу императора и за его семью, за принцип, попранный ногами негодяев, но и два года спустя сердце мое разорвет самая страшная боль, боль любящей женщины и боль матери, от которой отрывают, чтобы отправить на мученическую смерть, ее обожаемого ребенка?..

II

Во время нашего пребывания в Могилеве великий князь Дмитрий, состоявший при императоре, часто приходил к нам обедать и ужинать. Будучи полностью в курсе всех военных дел и всех дел Ставки, наделенный замечательным умом, способностью схватывать факты и делать из них необходимые выводы, он в свои двадцать пять лет был зрелым наблюдательным человеком. Он тоже видел прямую угрозу Отечеству и много раз беседовал на эту тему с императором и со своим отцом. Помню, в Могилеве он однажды сказал мне за чаем:

– Ах, мамочка, если бы вы знали, что скоро произойдет.

Сколько бы я ни настаивала, он отказался сказать больше. Мы это узнали через три недели.

Мы вернулись в Царское 25 ноября (по старому стилю) и, едва вошли в свой прекрасный дом, как великому князю была дарована великая и – увы! – последняя почесть. Он был награжден орденом Святого Георгия с подробным описанием в рескрипте его заслуг, что было для него большой честью. Меня всегда удивляло, почему император, видевший великого князя за сорок восемь часов до того, не объявил ему эту новость лично. Эта награда была мечтой каждого русского офицера.

Великий князь не забыл обещания, данного великому князю Александру. Семейный совет состоялся у великого князя Андрея, в его дворце на Английской набережной, и там было решено, что великий князь, как старший в семье и любимец их величеств, должен принять на себя тяжкую задачу выступить от имени всех. Я видела, что великий князь сильно озабочен. Он полностью отдавал себе отчет в сложности и неблагодарности возложенной на него задачи и в том, сколь мало у него шансов добиться успеха. Тем не менее, как только 3/16 декабря императорская семья вернулась в Царское, он попросил аудиенции и был принят в тот же день, во время чаепития.

С сильно бьющимся от волнения сердцем я ждала его два долгих часа. Наконец, около семи вечера, он приехал, бледный, с искаженным лицом и влажными руками.

– На мне нет ни одной сухой нитки, – с трудом произнес он, – и я совершенно потерял голос.

Он говорил тихо. Несмотря на мое желание узнать, как все прошло, я упросила его отдохнуть и отложить на более позднее время отчет о его беседе. Только после ужина, на котором присутствовали дети и гувернантка, великий князь поведал нам, мне и Владимиру, что было сказано во дворце: едва допив чай, великий князь начал рисовать императору мрачную картину текущей ситуации; он говорил о германской пропаганде, становившейся с каждым днем все более дерзкой и наглой, о ее разлагающем воздействии на войска, в рядах которых постоянно арестовывают подстрекателей к беспорядкам, порой даже офицеров. Он рассказал о возбуждении петроградского и московского общества, где голоса звучали все громче, а критика все язвительнее. Говорил о недовольстве народа, вынужденном выстаивать очереди за хлебом, цена которого выросла втрое. Наконец, он подошел к самому деликатному, самому трудному пункту, тем более трудному, что великий князь, как истинный патриот, желал лишь блага России и, в данном случае, жертвовал ради него традициями и своими личными убеждениями. Он сказал, что собравшийся семейный совет поручил ему почтительно попросить его величество даровать конституцию, «пока еще не поздно»! Это стало бы доказательством того, что государь идет навстречу желанию народа.

– Вот, – сказал великий князь, возбуждаясь, – вот прекрасный случай. Через три дня – 6 декабря, Николин день. Объяви в этот день о даровании конституции, отставке Штюрмера и Протопопова[11], и ты увидишь, с каким восторгом, с какой любовью будет тебя приветствовать твой народ.

Император задумался. Потом, стряхнув пепел с папиросы, пока императрица отрицательно качала головой, произнес следующие слова:

– Ты требуешь от меня невозможного. В день коронования я присягнул охранять самодержавие. Я должен сохранить его в целости для моего сына.

Видя, что его миссия провалилась и любая новая попытка будет бесполезной, великий князь перешел к другой теме:

– Ладно! Если ты не можешь даровать Конституцию, дай хотя бы министерство общественного доверия, потому что, повторяю тебе, Протопопов и Штюрмер ненавистны всем.

В этот момент, собравшись с мужеством, великий князь объяснил, что назначение этих двоих министрами критикуют тем больше, что знают, что оно устроено Распутиным. Потом великий князь заговорил с императором и императрицей о том негативном влиянии, которое обоснованно приписывали старцу. Император замолчал и курил, не произнося ни слова. Тогда заговорила императрица. Она говорила долго, эмоционально, часто поднося руку к сердцу, как будто оно у нее болело. Для нее Распутин был