Мадам Казанова - Габи Шёнтан

— Ее крестили в пасмурный дождливый день и дали ей имя Феличина Элиза-Мария. Феличина означает «счастливая». Когда крестная мать держала ее над купелью, из окна церкви прямо на ее лицо упал солнечный луч. Да, это было настоящее чудо. — Лючия кивнула несколько раз. — С самого первого дня в ней проглядывало что-то особенное. Она была неистовой в любви и страшной в своей ненависти. — Лючия посмотрела мне прямо в глаза. — И я никогда не забывала ее.

Я поняла по ее взгляду, что она узнала меня. Губы Лючии искривились, из глаз готовы были хлынуть слезы. Я быстро встала и положила ей на колени кошелек с деньгами.

— Спасибо, — сказала я тихо. — Спасибо за все.

Когда я вышла на улицу, уже смеркалось. На фоне темнеющего неба выделялись еще более темные силуэты деревьев. С полей доносилось пение цикад, воздух был напоен пьянящим ароматом разнотравья — чабреца, лаванды, ракитника, марсилии… Я глубоко вдохнула в себя все эти запахи. Нет, нигде в мире нет больше такого благоухающего воздуха, как на Корсике. Меня вдруг охватило чувство, которое мы испытываем, возвращаясь наконец в хорошо знакомые места или встречаясь с дорогими и близкими людьми.

Я брела, не помня себя, по каким-то улицам, а затем вдруг совершенно отчетливо осознала, куда иду. Укоренившаяся неосознанная привычка заставила меня очутиться на улице, которая вела к особняку Казанова. Вообще-то «Казанова» означает «новый дом», а дому этому уже более 200 лет, и от него наша семья получила когда-то свое имя. И я пошла вперед по улице, снедаемая желанием увидеть дом, где родилась. Мне хотелось проверить, пережило ли это старое каменное жилище нашу семью.

Когда я уже подходила к дому, прямо над небольшой площадью в конце улицы поднялась яркая луна. И вот он передо мной, наш дом. Толстые каменные стены выглядят все такими же прочными, построенными на века, хотя в расщелинах между камнями выросла уже трава, а вверх по стенам устремились плети виноградной лозы и жимолости. Крыша в некоторых местах просела, словно уступая напору времени, на месте печной трубы виднелись буйные заросли чертополоха и крапивы. Входная дверь заколочена досками. Моя комната, располагавшаяся на первом этаже в левом крыле дома, смотрела на меня пустыми глазницами окон; на ржавых петлях висели наполовину сгнившие ставни. Да, это был мертвый дом — вернее, дом мертвых.

Послышался пронзительный кошачий визг.

Во мне вспыхнул вдруг горячий протест. Неужели история нашей семьи прервется и вся она исчезнет с лица земли — вся, кроме этого безвольного соглашателя, моего брата Антонио, который поворачивается, как флюгер, ради обещанных ему милостей, денег и власти? Ведь именно он отказался от меня и позволил другим отрицать мое существование — человек, который накрывает своим герцогским плащом все, что не отвечает его интересам. Ну уж нет! Скоро он поймет, что ему не удастся так просто устранить Феличину Казанова. Она не сойдет так просто со сцены и не будет молчать!

Довольно с меня пребывания в этом городе — мне вполне достаточно того, что я здесь увидела и услышала. Завтра же отправлюсь в Аяччо, в белоснежный дворец, который построил для себя и для меня Карло-Андре Поццо ди Борго, дворец, в котором нам с ним не суждено было жить вместе.

Кроме того, в Аяччо мне предстояло погрузиться в воспоминания. Ведь в этом городе настигла меня когда-то моя судьба — и именно здесь я хочу доверить ее бумаге. Хочу написать историю своей жизни. Я специально не употребляю здесь слова «исповедь», поскольку никогда не умела по-настоящему исповедоваться и никогда не чувствовала себя кающейся грешницей. Так или иначе, я жила, я существовала, и никому не будет позволено зачеркнуть мою жизнь.

Глава вторая

С самого детства я всегда предпочитала женщинам мужчин. Мой брат был мне ближе, чем сестра, а кузены нравились больше, чем кузины. Но главную роль в моей жизни, безусловно, играл отец — красивый, породистый, крупный мужчина, который был моим другом, кумиром, всем-всем на свете.

Женщины постоянно преследовали его, одолевали своим вниманием — так же, как и он их. Не случайно моя мать состарилась раньше времени. Зная о любовных похождениях мужа, она мирилась с ними и никогда не попрекала его. В нашем доме всегда и всем распоряжался отец — его воля была для нас священна.

Я очень любила его. Если моя сестра с самого детства напоминала мать — такая же бесцветная и ничем не примечательная, — то я больше походила на отца. Я унаследовала такие же голубые глаза с золотистыми искорками и темные вьющиеся волосы, я была такой же сильной натурой, сродни ему, мне передались его упорство и столь же бурный темперамент. Мать молча и смиренно водила меня в церковь, в то время как отец посвящал меня в законы вендетты.

— Вендетта — это благородная страсть, — наставлял он. — Тот, кто отказывается от мести, теряет свою честь. Лучше умереть, чем жить без чести.

Мне пришлось выучить наизусть древнее корсиканское наставление:

Заповедь первая — соблюдай закон вендетты;

заповедь вторая — живи грабежом;

заповедь третья — научись лгать;

заповедь четвертая — не верь ни в каких богов.

Я отчетливо помню, как шестилетней девочкой я сидела у отца на коленях и задавала ему вопросы:

— А мы что, тоже живем грабежом?

— В каком-то смысле, да, — отвечал отец. — Ведь, когда занимаешься торговлей, всегда что-то у кого-то отнимаешь — деньги, прибыль. — Он улыбнулся. — Однако мы цивилизованные грабители.

— А ты тоже умеешь лгать? — спросила я.

Лицо отца стало серьезным.

— Все люди рождаются искренними, а умирают лжецами. Лишь любящие не должны лгать друг другу. Мне ты можешь всегда говорить правду, Феличина.

— А почему я не должна верить ни в каких богов? — продолжала я допытываться у него.

Отец начал терять терпение.

— Не надо все понимать буквально. Ты должна верить не в каких-то богов, а в одного-единственного Бога. А теперь иди поиграй, пока ты окончательно не замучила меня своими вопросами.

К числу наших родственников относилась, наверное, половина населения Корсики. Среди них и семейство Колонна д’Истрия, а также Маласпина из города Моничелло, Поццо ди Борго и Бонапарта из города Аяччо. Разумеется, я не была знакома со всеми родственниками, но мне вполне хватало и тех, кого я знала. Во всяком случае, при таком огромном количестве дядей и тетей, кузенов и кузин я никогда не ощущала недостатка в товарищах для игр, а позднее, когда у меня удлинились ноги и округлились груди, — также и в поклонниках.

В то время я была чрезвычайно кокетлива и самонадеянна, за что мать нередко выговаривала мне, а я все равно украдкой любовалась собой в зеркале. Отец смеялся над этим, и у меня поэтому невольно возникало чувство, что я права. Ощущение пробуждающейся женщины доставляло мне огромное удовольствие. Я с легкостью приводила всех этих юношей в смущение. Достаточно было улыбки на полураскрытых влажных губах, взмаха длинных ресниц, продуманного поворота молодого гибкого тела — и парень, точно пойманная на крючок рыба, начинал хватать ртом воздух, его лицо краснело, а глаза жадно и неотрывно смотрели на мою грудь, бедра, ноги. Это была увлекательная игра, и я играла в нее, не испытывая ни малейшего сострадания к партнерам. Чувства других людей, их мысли и желания не имели для меня никакого значения.

В четырнадцать лет, когда уже можно было выйти замуж за одного из своих кузенов — правда, я еще не решила тогда, за кого именно, — мне впервые встретился Андреа Романетти. Смуглый, с курчавыми волосами и черными глазами, способными вселить страх в кого угодно, этот человек, несомненно, происходил от мавров. У него было прозвище Иль Моро, но никто не знал, откуда он пришел к нам и на какие деньги живет. Он то появлялся в городе, то вновь исчезал и вообще пользовался дурной репутацией. Его называли контрабандистом, укрывателем краденого и даже бандитом. При встрече с ним пожилые женщины крестились, а молодые девушки ощущали невольную сладостную дрожь. На исходе каждого дня матери в нашем городе благодарили Мадонну за то, что та уберегла их дочерей от Иль Моро. Этот человек не считался ни с кем и ни с чем, вовсю распутничал со служанками, пьянствовал в таверне, с успехом играл в карты и всегда держал под рукой нож. Иногда он появлялся в обществе пышной и довольно апатичной блондинки, к которой, кстати, был неравнодушен и мой отец. Лично мне Иль Моро нравился — его гибкая походка, чувственные губы, а также тот дерзкий взгляд, которым он оценивающе окидывал женщин, словно видел их тело сквозь одежду. Меня раздражало то, что он не обращает на меня ни малейшего внимания, но особенно бесило, когда эта толстушка блондинка выходила с ним прогуляться по улице Корсо; хихикая и покачивая бедрами, она строила при этом глазки моему отцу, ничуть не опасаясь своего сурового и весьма вспыльчивого кавалера.