Изгнание - Анатолий Мошковский

— Дима, веди себя прилично, — сказал Иван Савельевич, но чувствовалось, что замечание он сделал не потому, что сын вел себя слишком непринужденно и отцу неловко за него, а потому, что Иван Савельевич хотел казаться строгим, чтобы тем самым скрыть от людей ту огромную радость, которая внезапно свалилась на него.

Это хорошо понимал Жук, сидевший против начальника. Ивана Савельевича просто трудно было узнать: куда только исчезло выражение постоянной печали и усталости! Морщины на его лице остались, но они теперь не столько говорили о приближающейся старости, сколько о суровости пережитого, и очень даже шли к нему, придавая лицу твердость и определенность — то, чего так не хватало мягкому и расплывчатому лицу Жука. И еще на что обратил внимание Жук: начальник изо всех сил хотел казаться спокойным, безразличным, будничным и меньше всего поглядывать на Димку. Но это ему плохо удавалось: он, помимо своего желания, то и дело косился на сына. Если же он смотрел на других, так только для того, чтобы прочитать в их лицах, что они думают о Димке, и, прочитав их мысли, он оставался вполне доволен Димкой.

«Этот сорвиголова далеко пойдет, — думал Жук. — Права была Нина, когда говорила у костра, что открытые, шумные и задиристые ребята всегда лучше примерных тихонь… А какая у этого сорванца жизненная сила! Это счастье — родиться таким. Другой мальчик и живет, как полудремлет, и смотрит на мир сонно, стесняется всего, конфузится, слово произнести в полный голос боится, и все впечатления в его душу просачиваются тускло, как сквозь кисею. А у этого все получается по-иному: резко, громко». Он, Жук, никогда не был в детстве тихоней и мямлей, но все равно он не мог бы идти ни в какое сравнение с Димкой… Внезапно его мысль дала крутой скачок: «И вообще-то, когда вернусь домой, подойду к Ирине и все скажу ей…»

Жук покраснел, улыбнулся и, вытирая губы, вылез из-за стола.

Разделавшись с овсяной кашей, Димка схватил со стола огромный кухонный нож с деревянной ручкой, соскочил с лавки, подбежал к лиственнице и на расстоянии пяти шагов метнул нож. Острие впилось в кору. Сталь зазвенела, и ручка закачалась. Димка обернулся к столу, словно приглашая всех быть свидетелями его ловкости. Краснощекое Димкино лицо еще гуще зарделось, а глаза вспыхнули, как два зеленых фонарика.

— Слушай, — сказал Сизов, — пойдешь с нами в сопки или дать тебе мяч?

Димка молчал, пробуя большим пальцем лезвие ножа.

— Ну, ясно, куда торопиться, с нами еще успеешь, — проговорил Сизов, вылез из-за стола, ногой выкатил из палатки мяч и сильным ударом послал к Димке. Секунда — и мальчишка лежал на траве, сжимая руками упругий мяч.

— Иван Савельевич, — крикнул Сизов, — беру вашего Димку в байкальскую сборную вратарем!.. Никогда не думал, что он у вас такой орел…

Проходчики стали расходиться. Те, чьи линии находились за три-четыре километра от стана, брали с собой еду — возвращаться на обед не было смысла. Одни двинулись в Медвежью падь, другие лезли на сопку возле лагеря, третьи неторопливым шагом уходили по тропе вдоль Байкала к дальним падям — Безымянной и Ушканьей.

Иван Савельевич сидел в химической лаборатории, просторной прочной палатке, где производились первичные анализы проб известняка из разных линий, и просматривал записи Нины, когда к нему с книгой в руке подошел Жук.

— Савельич, — сказал он, — боюсь, что твой Димка при его темпераменте скоро заскучает у нас… Вот пусть почитает… — И Жук протянул синюю книжку «Путешествие на «Кон-Тики». — Я оторваться не мог — всю ночь читал.

Через полчаса Иван Савельевич уехал на шаланде в Кривую падь, где раскинула лагерь ленинградская экспедиция, а Жук пошел на линии проверять работу проходчиков. На стане остались две девушки — Нина да повариха Люся — и проходчик Васька Елохин, растянувший сухожилие правой ноги. И еще оставался Димка.

Когда Жук вернулся в стан, он застал начальника в палатке за чтением письма. Большая стеариновая свеча, прилепленная к врытому в землю полену, тускло освещала измятый листок — видно, письмо читалось уже не первый раз. Жук присел рядом на траву и вытянул ноги.

— Что новенького дома?

— А вот почитай. — Начальник протянул листок, и Жук почувствовал слабый запах духов.

«Милый Ванюша! — было написано крупным женским почерком на листке. — В понедельник получила твое ужасное послание с просьбой отослать Димочку в экспедицию. Не обижайся, но вначале со мной чуть не сделалось плохо. Послать мальчика в такую даль, где он будет жить в палатке и спать на сырой земле, — нет, это безумие! Но потом вспомнила, что Димочка у нас закаленный мальчик, — и решилась. Но сердце до сих пор разрывается от страха. Я бегала на кафедру и справлялась о мошке. Евгения Леопольдовна сказала, что, по словам профессора Каменкова, недавно вернувшегося с Байкала, в этом году мошка не очень кусает. И тогда я совсем успокоилась и перестала волноваться. Посылаю тебе с Димочкой три банки говяжьей тушенки, четыре кило сахара, две банки клубничного варенья, шерстяные носки для мальчика, джемпер… Да, чтобы не забыть: Серафима Алексеевна говорит, что серое пальто мне мало идет, и я, надеясь, что ты не будешь против, решила…»

Что-то черное, как бомба, влетело в палатку. Полено со свечой упало, и в сплошных потемках раздался крик:

— Папа, хочу спать!

— Дима, это ты?

— Спать, спать!

Иван Савельевич чиркнул спичкой, поднял полено, зажег свечку, накапал на торец полена лужицу стеарина и приставил свечку. Лицо у него было неподвижное и замкнутое, губы сжаты. Свечу он прилаживал в полном молчании, и Жуку показалось, что в глаза его опять начала осторожно входить печаль.

— Дима, — сказал он наконец, — ты не мог войти в палатку как человек? И чем это ты запустил в нас?

«Ну чего он придирается? — подумал Жук, выкатывая из-под брезентовой полы футбольный мяч. — Как будто что-то случилось!»

— А ты меток, однако, — сказал Жук вслух, улыбаясь.

Димка схватил мяч, заколотил по нему кулаками, как по барабану, и, довольный, что Жук его правильно понял, пояснил:

— Я ударил по дверцам, как по воротам: попаду или промажу? И попал!

Отец хотел что-то сказать, но в это время в палатку всунулась голова в армейской фуражке.

— Эй, Димка, ты мяч не потерял? — спросил Сизов.

— Вот он, берите. — Мальчишка катнул мяч в руки геолога и стукнул себя по лбу: — Спать, спать, спать!

Сизов взял мяч и вдруг сказал:

— Иван Савельевич, а для Димы у вас есть спальный мешок?.. Нет? Ну так я могу принести свой. У меня синий, он, знаете, толще зеленого — теплей будет…

— А ты как же? — спросил начальник. — Сейчас ночи холодные.

— Вот еще! У ребят телогреек наберу… И, знаете, на границе не так приходилось…

— Ну смотри, — сказал Иван Савельевич и как-то особенно взглянул на сына.

Через две минуты Сизов принес спальный мешок. Димка разделся и через узкое отверстие влез в мешок. Потом застегнул на мешке пуговки-палочки, и теперь одна только круглая голова его торчала наружу. Ему, видно, было очень непривычно и забавно лежать в мешке, и он стал перекатываться с бока на бок и даже попробовал ползти по земле. В мешке Димка был похож на чудовищную синюю гусеницу, которая двигалась, подтягивая и расправляя свое мохнатое гибкое тело. «До чего же он живой, — подумал Жук, — живой и чуточку избалованный».

— Не балуйся! — сказал Иван Савельевич. — Запачкаешь о землю мешок.

Мальчишка продолжал ползать. Когда же он утомился, то потребовал:

— Папа, хочу клубники…

Иван Савельевич полез в рюкзак и вынул большую коробку с огромными сочными клубничинами на этикетке.

Уже было поздно, и Жук, пожелав отцу и сыну спокойной ночи, вышел из палатки — он был низок и почти не сгибался в дверцах — и пошел к себе.

На краю террасы, как и вчера, могуче пылал костер, подпрыгивая в ночь, и на земле шевелились черные тени. «Подойти, что ли?» — подумал Жук, останавливаясь у своей палатки и ощущая непонятную зависть к этим ребятам, беспечно сидящим у костра. Но потом махнул рукой, откинул дверцу палатки, разделся и влез в спальный мешок. Согревшись, начал было думать об Иване Савельевиче и Димке, но мысли на этот раз были какие-то неясные, вялые, неохотные, а рядом так сладко всхрапывали прораб Семыкин и геолог Рябов, что Жук, прислушиваясь к их дыханию и к далекому смеху у костра, сам не заметил, как уснул. И всю ночь с его губ не сходило какое-то горькое выражение, словно его обидели.

Утром, когда Жук с полотенцем на плече и с пластмассовой мыльницей в руке возвращался с Байкала, он услышал, как повариха Люся, размахивая синей книгой, громко спрашивала, кто потерял ее.

— Где нашла? — спросил Жук, забирая книгу.

— На суку висела, вон там… — Люся кивнула на невысокую ольху.

Жук раскрыл книгу. Две страницы были порваны, другие — измяты, испачканы зеленью. Ему стало жаль ее. Он купил эту книгу за двадцать пять рублей на рынке, не расставался с ней в поездках, многие страницы помнил наизусть. У всех настоящих путешественников и исследователей есть что-то общее, что-то родственное. Он чувствовал это. Окажись те люди тут, у него было бы о чем с ними поговорить. Читая такие книги, радостней жить. И свои не очень большие дела кажутся значительней, а собственная жизнь — ярче и выше.