Изгнание - Анатолий Мошковский

Ему очень нравилась лаборантка кафедры полезных ископаемых Ирина — легкая и тоненькая, в модном бежевом костюме с открытыми руками. Но у него были толстые щеки, смешная суетливая походка — он не шел, а катился, — грубоватый голос, и, глядя в его крошечные, медвежьи глазки, глубоко утонувшие в мясистом лице, она, очевидно, и не подозревала, что он думал о ней. А Жук часто и много думал о ней. О ней — и больше ни о ком. Жениться на ком-нибудь другом было не очень трудно. Но не жениться же только потому, что тебе скоро стукнет сорок лет… Скоро к Ивану Савельевичу приедет этот Димка, сорвиголова, а вот к нему, научному руководителю экспедиции, некому приехать…

Утром после завтрака — а завтракали прямо перед палатками за грубо сколоченным из досок длинным столом — Иван Савельевич выложил из кармана письмо.

— Нацарапал, — сказал он с видом полнейшего равнодушия, но Жук-то хорошо разбирался в людях.

— Эй, Сизов, — крикнул он, — письмо готово!

— Есть! — ответил Сизов.

Он до университета служил в пограничных частях, донашивал в экспедиции армейскую форму, и в его речи и манерах еще чувствовался военный человек. Сизов с полуслова понял Жука.

Ждать, пока придет с продовольствием моторная шаланда и увезет письмо, — долго. Сизов был энергичным парнем и, как все, любил Ивана Савельевича, и любил не потому, что тот являлся его начальником, а потому, что его было за что любить.

— Сегодня отправлю на катер. — Сизов спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки и вместе с практикантами и рабочими (их звали проходчиками) ушел в сопки, на линии, где рылись глубокие канавы, из которых и брались пробы известняка.

Прошла еще неделя, и вот наступил памятный день. Палаточный городок лениво просыпался, над сопками висели клочья молочного тумана, на траве и мягкой хвое лиственниц блестела роса, и одна только повариха Люся давно уже хлопотала над каменным очагом, на котором стояли закопченные котлы и чайники. И вдруг на весь лагерь раздался ее испуганный голос:

— Шаланда!

С моря донесся едва уловимый стук мотора. В палатках стали распахиваться брезентовые дверцы. Минут через десять почти вся экспедиция, в том числе и экспедиционная лайка Тарзик, стояла внизу, на гальке, и смотрела, как медленно увеличивается в размерах шаланда — большой крытый баркас с маленькой лодкой на буксире.

Иван Савельевич, смотревший в бинокль, дрогнувшим голосом сказал:

— Вижу Димку…

Метрах в ста от берега шаланда встала на якорь, и от нее отвалила лодка. Видя, как оживленно засуетились люди, как посерьезнело у начальника лицо, зависть еще сильней кольнула Жука, и он незаметно вздохнул.

Когда лодка была метрах в сорока от берега, можно было отчетливо увидеть этого мальчишку, этого легендарного Димку, который вызвал столько разговоров в экспедиции за последнюю неделю.

А он, кажется, и впрямь был молодцом. Он в полный рост стоял на носу лодки и размахивал обеими руками, словно дирижировал оркестром, и в этой позе чувствовалась уверенность, точно Димка заранее знал, какую царскую встречу устроят ему члены этой байкальской экспедиции. Он прочно стоял на качающейся лодке и не боялся свалиться в воду, хотя моторист Женя, сидевший на веслах, греб изо всех сил и лодка летела стремительно.

На Димке была ученическая фуражка, синий суконный костюмчик и красная клетчатая ковбойка с выпущенным поверх пиджака воротничком. Его краснощекое лицо улыбалось во весь рот, и он ничуть не смущался, хотя, кроме отца, знакомых на берегу не было. И это очень понравилось Жуку. «Мальчишке не больше тринадцати, — подумал он, — а характер уже виден — независимый, самостоятельный!»

— У-р-р-а! — закричал Димка, и не успела лодка коснуться носом берега, как мальчишка изловчился, прыгнул и попал прямо в объятия отца.

Никто не обратил внимания на моториста Женю, никто не помог ему вытащить лодку на берег, потому что все сорок человек обступили начальника с сыном. Женя скромно стоял в сторонке с Димкиными вещами в руках — небольшим рюкзаком, чемоданчиком и узлом — и ждал, когда наконец на него обратят внимание. А возня, возгласы вокруг мальчишки не умолкали, и из этой толпы возвышалась голова Ивана Савельевича.

Только на глухом, безлюдном берегу могут взрослые люди так встречать какого-то там мальчишку, приехавшего из Иркутска…

Наконец гам умолк, толпа расступилась, и все могли рассмотреть мальчишку рядом с отцом. И первое, что бросалось в глаза: он был абсолютно не похож на отца.

Иван Савельевич — огромный, но сутулый, с впавшими щеками. Димка же был здоровяком, каких поискать. Его тугие гладкие щеки пылали румянцем, белозубый рот задорно приоткрыт, маленький короткий нос сидел на лице как-то ловко и вызывающе, а глаза смотрели напористо и прямо, и были они жгуче-зеленого цвета. И все лицо улыбалось, и, глядя на Димку, все улыбались и не могли не улыбаться — столько здоровья, света и веселья излучал этот крепко сбитый мальчишка.

Когда наконец все двинулись к лагерю, моторист, тащивший сзади Димкин груз, передал начальнику запечатанный, но без марки конверт. Иван Савельевич спрятал его в карман, спохватился и стал разгружать Женю: рюкзак понес Димка, остальное — отец.

Как только мальчишка по тропинке взбежал на широкую террасу, где находились две улицы палаток, очаг, сложенный из камней, стол и несколько одиноких лиственниц, он вдруг швырнул на землю свой рюкзак, и никто не успел и глазом моргнуть, как мальчишка колесом прошелся по траве. Потом перекувырнулся через голову, без помощи рук вскочил на ноги и с быстротой кошки, удирающей от собаки, полез на лиственницу. «Эх, и давно же мальчишка, видно, не был на природе!» — подумал Жук, глядя на лиственницу. Ствол был совершенно голый — ни сучка, ни бугра, — но Димка карабкался легко и ловко, быстро перехватывая руками толстый ствол.

— Циркач, — одобрительно сказал Жук, поднимая Димкин рюкзак.

— Не говори! — застенчиво отозвался начальник и, словно в оправдание, добавил: — Просто не по дням, а по часам развивается мальчик. Каждый раз приезжаю из экспедиции и не узнаю… Это, брат Кеша, мы с тобой мало изменяемся и потихоньку тащимся к старости, а он…

Тем временем Димка, чувствуя общее внимание к себе, съехал с лиственницы, перепрыгнул через обеденный стол, опершись на него руками, промчался вдоль палаток, успевая на мгновение всунуть голову в каждую из них. Потом обежал палатки с другой стороны и ринулся к просторной площадке футбольного поля, с врытыми в землю жердями, обозначавшими ворота. Людям хотелось потолковать с Димкой, расспросить об Иркутске, но сейчас было не до беседы: мальчишка, как бес, носился от ворот к воротам, давая себе воображаемым мячом пасовки, беря головой, колотя по воротам и останавливая игру судейским свистком. Это был удивительный мальчишка: он один заменял две команды, а шума производил не меньше, чем весь иркутский стадион «Авангард» во время встречи сильнейших команд области. Мальчишка был совершенно неутомим и, возможно, до вечера носился бы по полю, если б не раздался строгий голос отца:

— Дима, завтракать!

Как мяч, прикатился он с дальнего конца поля, уселся за стол, застыл.

— Я вижу, ты любишь футбол, — сказал Сизов. Ему было приятно, что в приезде Димки есть доля и его труда. — Вот я и нашел себе дружка. У меня есть мяч… Постукаем вечером, ладно?

— Футбольный? — встрепенулся Димка, готовый сейчас же бросить завтрак. — Так пойдемте же…

— Какой ты быстрый… А работать кто будет? Дедушка?..

Мальчишка фыркнул. Потянувшись через весь стол, схватил кусок хлеба и сунул его в рот.

— Дима, веди себя прилично, — сказал Иван Савельевич, но чувствовалось, что замечание он сделал не потому, что сын вел себя слишком непринужденно и отцу неловко за него, а потому, что Иван Савельевич хотел казаться строгим, чтобы тем самым скрыть от людей ту огромную радость, которая внезапно свалилась на него.

Это хорошо понимал Жук, сидевший против начальника. Ивана Савельевича просто трудно было узнать: куда только исчезло выражение постоянной печали и усталости! Морщины на его лице остались, но они теперь не столько говорили о приближающейся старости, сколько о суровости пережитого, и очень даже шли к нему, придавая лицу твердость и определенность — то, чего так не хватало мягкому и расплывчатому лицу Жука. И еще на что обратил внимание Жук: начальник изо всех сил хотел казаться спокойным, безразличным, будничным и меньше всего поглядывать на Димку. Но это ему плохо удавалось: он, помимо своего желания, то и дело косился на сына. Если же он смотрел на других, так только для того, чтобы прочитать в их лицах, что они думают о Димке, и, прочитав их мысли, он оставался вполне доволен Димкой.

«Этот сорвиголова далеко пойдет, — думал Жук. — Права была Нина, когда говорила у костра, что открытые, шумные и задиристые ребята всегда лучше примерных тихонь… А какая у этого сорванца жизненная сила! Это счастье — родиться таким. Другой мальчик и живет, как полудремлет, и смотрит на мир сонно, стесняется всего, конфузится, слово произнести в полный голос боится, и все впечатления в его душу просачиваются тускло, как сквозь кисею. А у этого все получается по-иному: резко, громко». Он, Жук, никогда не был в детстве тихоней и мямлей, но все равно он не мог бы идти ни в какое сравнение с Димкой… Внезапно его мысль дала крутой скачок: «И вообще-то, когда вернусь домой, подойду к Ирине и все скажу ей…»