Усыновить ровесника, или Любовь на засыпку. Часть 1 - Роман Борин

Директор, воспитатели, учителя, хозработники, даже повара – все там казались Владу на одно лицо – непроницаемое в своём безразличии к творящемуся вокруг беспределу.

Ему очень хотелось, чтобы «дом презрения» провалился куда-нибудь в бездонные глубины его памяти, чтобы наводящие тоску картинки из той, прошлой жизни в «доме презрения» сами собой не всплывали в сознании. Он искренне удивлялся, почему самый последний в его жизни эпизод садизма не кажется ему столь пугающим, каковыми казались фрагменты его существования там, откуда он несколько месяцев назад сбежал. Совсем недавно его не просто избили, подавив явным численным превосходством и совершенно непонятной ему злобой. Его бросили умирать на морозе, без какой-либо капли жалости методично раздев до трусов. Он даже запомнил ехидный голос одного из мучителей, изрекший с желчным сожалением о том, что «не оголили жопу этому дохляку», какие, мол, все брезгливые нынче пошли братаны. И дикие вопли радости тех, кто решил, что сжечь на костре «вонючие тряпки» раздетой жертвы (жертвы подросткового идиотизма), – это круто и «клёво».

Самое интересное, отрывочные воспоминания этого эпизода Влада совершенно не трогали. В то время как картины «дома презрения» вызывали чувства, сравнимые с чувством паники. Позже он понял, почему более далекое прошлое било его гораздо сильнее, чем совсем недавнее и в гораздо большей мере опасное для жизни. Хотя в «доме презрения» его никто не раздевал на морозе, а фонари под глазами и ссадины на теле он получал в том же количестве, что и раздавал в ответ – одно беглое воспоминание о «доме презрения» будто колом вбивало в его сознание константу о том, что, хочет он этого или нет, но возврат в «проклятые» коридоры реален настолько, насколько реальна сама жизнь. Переделка, в которую он попал в одной из трущоб Москвы, в сравнении с реальностью возврата в этот дом воспринималась им не более, чем простое мимолетное падение с велосипеда, которое вряд ли повторится в таком же варианте, а если и повторится, то боль от ушибов промучает его недолго. Так что, положа руку на сердце, именно поэтому Влад «вечному» ожиданию счастливого финала, к которому когда-нибудь подойдёт его жизнь в «доме презрения», предпочёл голод и холод скитаний по России-матушке без гроша в кармане. Он всегда задумывался над вопросом, почему некоторые солдаты не выдерживают армейской дедовщины всего каких-нибудь полторга года. А когда понял, что детдомовская дедовщина, скорее всего, не лучше армейской, решил, что он сам ничем не хуже дезертира…

До последнего акта «дезертирства» он сбегал три раза – в десять, двенадцать и четырнадцать лет. И все три раза с «позором» возвращался на «прежнее место жительства», сопровождаемый одним из воспитателей с холодными паучьими глазами.

Первый раз Владик удрал от подлеца Сережки. Был у них в доме такой хулиган старше Владика лет на пять – не давал проходу малолеткам. К Владику у Серёги созрели особые «симпатии». И тот факт, что именно их, эти «симпатии», Владик-то и не принял несмотря ни на какие угрозы и трёпку, приводил Серёгу буквально в бешенство. Его не остановили даже старшие ребята, которые однажды, прознав, чем занимается Серега с малолетками, как следует его отколошматили. Серега просто изменил тактику. Владик легко терпел подбрасываемых в кровать лягушек, мышей, пауков и даже раздавленных гусениц, но когда Серега после смены белья на кроватях сходил по большому на простыню Владика, это оказалось выше его сил. Со слезами на глазах доведённый до отчаяния мальчишка набросился на своего мучителя, встретив его в одном из мрачных коридоров. Серёга, разумеется, именно этого и ждал. Используя свою гораздо большую массу тела и силу мышц, он припечатал пацана спиной к холодному и грязному полу, уселся на Владика верхом и, вместо того, чтобы просто избить, в клочья разорвал ему рубашку и сделал на носу мальчишки «сливу». К изгаженной столь непотребным образом постели добавился ещё и презрительный хохот сверстников, которые также страдали от Сереги и любыми способами пытались заслужить его расположение.

Владик убежал в ту же ночь. Вернули его через три дня, обнаружив спящего в уголке на вокзале. К счастью, директор (дядя Ваня, как его за глаза звали воспитанники детдома) уже успел принять весьма эффективные меры в отношении хулигана – унёс аккуратно сложенную простыню с фекалиями к себе в кабинет, вызвал туда Сергея, и едва тот переступил порог, вытер этой простыней хулигану физиономию. Весь детдом три дня, пока искали Влада, хохотал над тем, как «дядя Ваня заставил Серегу скушать его же собственное говно». Принудительно вернувшись, Владик не испытал от факта столь экстравагантного наказания своего мучителя какого бы то ни было удовлетворения. Но несколько месяцев после этого случая Серега вёл себя достаточно тихо, а другие хулиганы Владика старались не замечать. Потом Серёга украл в магазинной кассе пачку с деньгами, и его отправили в колонию для несовершеннолетних.

Во второй раз Владика допёк их новый воспитатель, холостой парень лет тридцати, когда-то отчисленный из педвуза за драку. Владик, как и многие другие обитатели «дома презрения», знал, что на работу к ним никто не идёт, поэтому дядя Ваня вынужден брать практически первого подвернувшегося под руку. Воспитатели у них часто менялись, и уход кого бы то ни было из них ещё ни разу в бытность Владика ни у кого не вызвал сожаления. Никто из воспитателей и не скрывал, что работу свою ненавидит всеми фибрами души, а в «доме презрения» остаётся исключительно из-за царящей в городе безработицы, будучи готовым уйти в три секунды и без расчёта, едва подвернётся что-нибудь другое, «более менее приличное», как любили повторять эти безликие и чёрствые существа, сменяющие друг друга на посту воспитателя.

Старшие ребята говорили, будто раньше дядя Ваня не был таким равнодушным и жёстким. Но, так и не найдя в своём хозяйстве поддержки со стороны подчинённых, директор окончательно выбрал золотую середину – ни вашим, ни нашим. То, что он запросто мог отлупить у себя в кабинете кого-либо из отпетых обитателей «дома презрения», отнюдь не делало жизнь слабых и не боевых детдомовцев спокойнее. Розданные от благотворителей конфеты приходилось съедать в столовой в присутствии директора, хотя при этом наглые «крутые» (мало ли их было кроме Серёги) умудрялись обкладывать всех остальных данью – либо сумей часть конфет спрятать, либо укради потом на рынке или в магазине. Что конфеты! По мере взросления Владика жизнь в «доме презрения» для него становилась всё более не выносимой. Прежде всего, для души.

Тот воспитатель, заметив, что Влад ни с кем из подростков не находит общего языка и держится особняком, с вожделением принялся муссировать сей факт среди воспитанников. «Одиночек общество не приемлет, одиночек общество презирает, одиночек общество третирует», – чуть ли не каждый день язвительно вещал этот «Недоделанный» (как про себя прозвал его Влад), заставляя мальчика вне очереди дежурить по этажу, лишая его компота или запрещая ему выходить на улицу во время подвижных игр. Впрочем, это были цветочки. Ягодки начались, когда Володя-поросёнок (а так его прозвали остальные воспитанники – за его маленькие поросячьи глазки с белесыми короткими ресницами и привычку чавкать, пожирая отнятые у подростков сладости, которые, по его твердому убеждению, они ещё не заслужили, да и начальство сверх скудного полдника ничего им не давало) начал откровенно натравливать на Влада его ровесников и ребят чуть постарше. Дескать, проучите вы, как следует, этого эгоистичного молчуна – довольно ему всех игнорировать. Многие пропускали напутствия «Недоделанного» мимо ушей. Но находились и такие, кто с удовольствием следовал его советам. Больше всего Влада доставали не откровенные нападения, когда противник являлся лицом к лицу (или лицом к спине), и нужно было только махать кулаками или бороться. К синякам и шишкам Влад успел привыкнуть. Он и сам их отвешивал в качестве сдачи. Жизнь стала невыносимой от постоянных, изматывающих душу мелких пакостей исподтишка, когда лицо пакостника оставалось тайной за семью печатями. Дерьмо в постель аля Серёга больше не повторялось. Однако другие пакостные штучки оказывались не слаще.

Однажды у него из кармана брюк украли красивый брелок, подаренный девочкой Дашей, дружбой с которой Влад очень дорожил.

Даша была намного старше. Она выпустилась из «дома презрения» как совершеннолетняя и на прощанье подарила Владику этот брелок. «Если бы я ушла в свою собственную квартиру, Владик, я всё бы сделала, чтобы забрать тебя к себе». Так она сказала, смахивая со щеки слезу, когда они прощались. Увы, Даша уезжала в другой город – в общежитие ПТУ, куда она поступила учиться сразу после школы. Их прощание – и то постарались омрачить, петухами выкрикивая колкости типа «гляньте-ка, как совращает несовершеннолетнего пацана половозрелая девица!». А тут ещё и брелок украли. Но и этого пакостникам показалось мало. На уроке географии, когда Влад отвечал у доски, кто-то швырнул ему под ноги брелок. Это оказался другой брелок, только похожий на Дашин. Но Влад рефлекторно нагнулся и… раздался хохот. Не смогла удержаться даже географичка. Ещё бы! Ночью кто-то распорол брюки Влада сзади по шву – когда Влад нагнулся, брюки разъехались в стороны. Вроде бы, что смешного – под штанами оказались трусики. Но весь класс хохотал с таким наслаждением, что Владу стало по-настоящему дурно. «Козлы вы все! Козлы и дерьмо!» – сказал он тогда жёстко и злобно, прежде чем выйти из класса. Брюки он быстро зашил в подсобке у технички Веры Андреевны. Но после уроков его встретили за школой целой ватагой и… бить не стали, а, повалив на асфальт, толпой содрали с него штаны вместе с трусами и разодрали их в клочья прямо у Влада на глазах.