Варвар в саду - Збигнев Херберт

По левую сторону нефа прекрасный олений фриз. Художник представил только шеи, головы и рога, так что кажется, будто животные плывут по реке к укрытым в зарослях охотникам.

Композиция, отмеченная ни с чем не сравнимой экспрессией, рядом с которой вся неистовость современных художников выглядит просто ребячеством, представляет двух смолисто-черных бизонов, повернутых друг к другу крупами. У левого шкура на спине словно бы содрана и обнажено мясо. Поднятые головы, вздыбленная шерсть, поднятые в беге копыта. Изображение, исполненное темной, слепой, взрывчатой мощи. Даже сцены тавромахии у Гойи кажутся слабым отзвуком этой неистовой ярости.

Апсида ведет к наклонному жерлу, называемому «шахтой», на встречу с тайным тайн.

Это — сцена, а верней сказать, трагедия, и, как, пристало античной трагедии, разыгрывается она небольшим числом действующих лиц: пронзенный копьем бизон, лежащий человек, птица и нечеткий силуэт удаляющегося носорога. Бизон стоит в профиль, но голова его повернута к зрителю. Из брюха вываливаются внутренности. У человека, изображенного схематично, как на детских рисунках, птичья головка, заканчивающаяся прямым клювом, четырехпалые руки раскинуты, ноги прямые, вытянутые. Словно бы вырезанная из картона птица сидит на палочке прямой линии. Все нарисовано жирной черной линией, не заполнено цветом, одна лишь желтая охра фона, отличающаяся своей невыделанной и словно бы неуклюжей фактурой от живописи большого зала или апсиды И тем не менее сцена эта привлекает неустанное внимание палеоисториков, причем не столько по причинам эстетическим, сколько своей иконографической выразительностью.

Практически все франко-кантабрийское искусство нефабулярно. Чтобы скомпоновать сцену охоты, необходимо представить человека. Нет, нам известны гравировки лиц и человеческих фигурок, но по сути в палеолитической живописи человек отсутствует.

Аббат Брейль видит в сцене, изображенной в «шахте», своеобразную памятную таблицу о гибели охотника во время охоты. Человека убил бизон, но и ему смертельную рану, возможно, нанес носорог, принявший участие в поединке. Копье, брошенное в спину бизона, — продолжает рассуждать ученый, — не могло так сильно разорвать брюшную полость, причиной этого, вполне возможно, могло стать примитивное устройство для метания камней, нечеткое изображение которого видно под ногами животного. И наконец, схематически изображенная птица практически без ног и без клюва, по мнению Брейля, нечто наподобие надгробного столба, который до сих пор еще применяется эскимосами Аляски.

Это не единственно возможное истолкование, и, поскольку палеоисторикам оно показалось слишком простым, они дали волю фантазии. Одно из объяснений представляется весьма интересным и заслуживает того, чтобы его кратко пересказать.

Его автором является немецкий антрополог Кирхнер, выдвинувший смелую гипотезу, что вся эта сцена не имеет ни малейшего отношения к охоте. Лежащий человек вовсе не жертва рогов бизона, а шаман в экстатическом трансе. Истолкование Брейля обходило труднообъяснимое присутствие птицы (аналогия с надгробным столбом эскимосов выглядит малоубедительной), а также птичью форму головы лежащего. И Кирхнер в своей интерпретации сделал основной упор на этих деталях. Основывается он на аналогии между цивилизацией охотничьих племен Сибири и палеолитической цивилизацией, приводя описание церемонии жертвоприношения коровы из книги Серошевского{5} о якутах. При этом жертвоприношении, как следует из помещенных в книге иллюстраций, устанавливались три столба с вырезанными наверху птицами, напоминающими птицу из Ляско. Из описания следует, что такого рода церемонии происходили у якутов, как правило, с участием шамана, который впадал в экстатический транс. Теперь следует объяснить, какое значение в этом ритуале отводилось птице.

Задачей шамана было сопровождение души жертвенного животного на небо. После экстатического танца он падал, как мертвый, на землю, и тут ему нужно было воспользоваться помощью другого духа, а именно птицы, в которую он перевоплощался, подчеркивая сходство с нею одеждой из перьев и птичьей маской.

Гипотеза Кирхнера чрезвычайно интересна, однако не объясняет значения несомненно являющегося участником этой сцены носорога, который удаляется, словно бы гордясь совершенным злодеянием.

Есть еще одна причина, по которой сцена в «шахте» чрезвычайно важна и представляет исключительный интерес. Это одно из первых изображений человека в палеолитическом искусстве. Какая потрясающая разница в представлении тела животного и человеческого тела. Бизон убедителен и конкретен. Ощущается не только масса его тела, но и пафос агонии. И вот фигурка человека: удлиненный прямоугольный корпус, палочки-конечности — это уже верх упрощения, едва узнаваемый знак человека. Как будто ориньякский художник стыдился своего тела, тоскуя по покинутой им семье зверей. Ляско — это апофеоз существ, которых эволюция не принудила к изменению форм, навсегда оставив в неизменном обличье.

Мышлением и трудом человек разрушил порядок, установленный природой. Он старался создать новый миропорядок, поставив себе систему ограничений. Человек стыдился своего лица, очевидного знака отличия. Потому при любой возможности надевал маску — маску животного, словно прося прощение за предательство. И когда хотел выглядеть красивым и сильным — переодевался, преображался в животное. Возвращался к началам, с наслаждением погружался в теплое лоно природы.

Воображаемые существа у человека ориньякской эпохи обретают облик гибридов, имеющих птичьи, обезьяньи, оленьи головы, как, например, одетое в шкуры человеческое существо с рогами из пещеры Труа Фрер. У него огромные завораживающие глаза, и потому палеоисторики называют его божком пещеры или шаманом. В этой же пещере одна из самых потрясающих гравировок, изображающих феерическую сцену звериного карнавала. Стада лошадей, козлов, бизонов и танцующий человек с головой зубра, играющий на музыкальном инструменте.

Совершенная, идеальная имитация животных, необходимая для магических операций, вероятней всего, и явилась причиной, по которой стали использовать краски. Цветовая палитра проста и сводится к красному и его оттенкам, черному и белому. Похоже, первобытный человек не был восприимчив к другим цветам, в точности как и современные негры из народности банту. Кстати, древнейшие книги человечества — Веды, Авеста, Ветхий Завет, гомеровские поэмы — отличаются столь же ограниченным цветовым видением.

Особенно ценилась охра. В пещерах Рош и Лез-Эйзи найдены доисторические склады этого красителя. В песках третичного периода около Нантрона обнаружены следы ее добычи, причем в широких масштабах.

Красители тогда были минеральные. Основу черной краски составлял марганец, а красной — окислы железа. Кусочки минералов растирали в порошок на каменных плитах либо на костях животных, например — на лопатке зубра, найденной в Пер-нон-Пер. Этот цветной порошок хранили в выдолбленных костях или кожаных мешочках, которые носили на поясе, как это делали истребленные бурами последние бушменские художники{6}.

Истертый в порошок краситель смешивали с животным жиром, костным мозгом или водой. Контуры часто обводили каменным резцом, краску же наносили пальцем, кистью из меха животных либо пучком сухих веток. Использовали также трубки, через которые выдували порошковую краску, о чем свидетельствуют стены Ляско — большие поверхности с неровно наложенным цветом. Этот метод создавал эффект мягких контуров, зернистой поверхности, органичной фактуры.

Поразительное умение, с каким в ориньякскую, солютреанскую и мадленскую эпохи художники использовали все виды живописной и рисовальной техники, натолкнуло палеоисториков на предположение, что в те давние времена, отделенные от нас десятками тысячелетий, существовали художественные школы. И вроде бы это подтверждается развитием палеолитической живописи от примитивных силуэтов рук в пещерах Кастильо до шедевров Альтамиры и Ляско.

Проблема становления палеолитического искусства крайне трудна, и потому датирование гравировок и пещерной живописи дело куда как непростое. Наиболее надежную основу периодизации дает развитие техники каменных орудий. В том разреженном отрезке истории человека (разреженном, разумеется, для нас, главным образом, из-за отсутствия письменных источников и слишком малого количества памятников соотносительно с огромным временным промежутком) часы отбивают не года и даже не века, а десятки тысячелетий.

Верхний палеолит, или эпоха северных оленей и человека разумного, насчитывает от пятнадцати до двадцати пяти тысячелетий и завершается примерно за пятнадцать тысяч лет до нашей эры. Он делится на ориньякский, солютреанский и мадленский периоды. Природные условия в эту эпоху стабилизировались, что и создало основу франко-кантабрийской цивилизации. Растаял призрак ледяных катастроф — белых, движущихся с севера масс холода, стократ более губительных, чем лава вулканов. Однако погубило эту цивилизацию как раз потепление климата. К концу мадленского периода северные олени откочевали на север. Человек остался в одиночестве, покинутый богами и зверями.