Печать Джа - Артем Углов

бзди, малец, ничего бы с тобой не случилось. У капитана нюх на лихих людей.

Выходит, хреновый нюх, если я до сих пор живой.

Целыми днями только и делал, что драил палубы. Сначала верхнюю, самую чистую и вылизанную до блеска яиц Фартового. Потом, грязную среднюю, где находился пропахший кислой капустой камбуз, и вечно воняющий потом кубрик. И наконец нижнюю, самую темную и опасную. Здесь водились крысы и непонятные насекомые, а один раз я отыскал целую кладку яиц, величиной с ноготь. Склизкие горошины целой гроздью повисли за балкой. Как оказалось, невылупившиеся детеныши ядовитого паука.

— Треска говяжья, это ж крестовик, — ругался боцман, вызванный по такому случаю. Кладку велел соскоблить и выкинуть за борт.

Я долго возился с пахнущей прелой листвой склизкой массой, ожидая, что притаившаяся мамаша захочет отомстить за деток. Свесится с потолка на тонкой паутине и вопьется в шею ядовитыми жвалами. Хвала Всеотцу, обошлось…

После случившегося меня еще два дня трясло. Спать толком не мог, а команда, словно почуяв страх, подтрунивала:

— Жди, Танцор, придет за тобой мамаша.

— У самки крестовика память хорошая. Отложит яйца под кожу и выйдет как с косоглазым Джеки в прошлом году.

Я долго мучался, а потом не выдержав, поинтересовался у рябого матроса по прозвищу Рябина:

— А что случилось с косоглазым?

— С Джеки-то? Скверная вышла история. Мы тогда фрукты перевозили с Галийский островов, весь трюм забив под завязку. А косоглазый при камбузе числился, за сохранность товара отвечал. Спускался вниз и проверял бочки, чтобы значицца, ничего не подгнило, да тля не завелась. Потом чесаться начал, словно шелудивый пес. Левая нога опухла, пятнами пошла. Кок касторовое масло прописал, только не помогло оно — кожа чернеть стала. Тогда влили в глотку Джеки крепкого рома, чтобы значицца, не орал, и оттяпали ногу по самое колено. А оттуда, мать честная, вместе с кровью на палубу мелкие червячки хлынули: все из себя белые, на опарышей похожи. Джеки после этого совсем плохой стал. Впал в беспамятство, бредил, никого не узнавал. А тело все пятнами пошло и маленькие бугры под кожей ползали, да шевелились.

— Ерунда, — не поверил я, — не бывает таких болезней.

На что матрос лишь устало вздохнул:

— Поплавай с наше, паря, и не такое увидишь.

Рябина не смог меня убедить, но страху нагнал изрядно. Поэтому спускаясь вниз, я теперь всегда обматывал ноги холстиной, так на всякий случай…

Работа на корабле была тяжелой. Меня гоняли по любому поводу: то бочки помочь перекатить, то провизию перебрать, то за Фартовым убрать, у которого начался период гона, и который по такому случаю гадил, где хотел. С тряпкой не расставался, за пару недель успев излазить судно вдоль и поперек. На «Оливкой ветви» осталось всего три места, где не удалось побывать и все они считались каютами. В первой жил и работал достославный капитан Гарделли. Его я практически не видел, он то орал на шканцах на нерасторопных матросов, то сидел за закрытой дверью, периодически вызывая к себе квартирмейстера или боцмана, или обоих сразу.

В двух других каютах жили обыкновенные пассажиры. Первым и самым примечательным из них был барон Дудиков: молодой человек, явно изнывающий от скуки. Путешествие настолько достало его светлость, что к концу второй недели наплевав на социальный статус, он перезнакомился со всеми матросами, ну или с большей частью из них. Особенно же был дружен с теми, кто предпочитал проводить свободное время за азартными играми, и кто готов был рискнуть, поставив на кон пару монет.

— Барончик-то наш дурной, если так дальше дело пойдет, в Новый Свет без портков явится, — высказался по данному поводу Зак, и я был с ним полностью согласен. Играть с хитрожопыми матросами на деньги, себе дороже. Видел я, как один из них ловко менял кости, всего лишь одним движением пальцев. Конечно, не Ленька-Вторак, за тем даже я уследить не мог, но для пьяного барона и такой фокус сгодится.

Боцман на подобные нарушения смотрел сквозь пальцы, а то и сам присаживался сыграть партийку-другую, когда на ночное небо высыпали звезды и в каюте капитана гас свет.

Пассажиром второй каюты был невзрачный тип в дорожном сюртуке безликой серой расцветки и вечной шляпе, надвинутой на лицо. Он редко не появлялся на палубе, предпочитая прогулкам на свежем воздухе тесноту стен. Имени его никто не знал, может быть окромя капитана, а поскольку капитан знаниями своими делится не спешил, то все называли его «сей сударь» ну или просто «пассажир».

Род его деятельности так же вызывал ряд сомнений. Станет ли человек с достатком ходить в скромных одеждах, полагающихся больше приказчику? А ежели он небогатый, тогда откуда деньги на проезд взялись?

— Писарь он, — заявил всезнающий Рогги, — вы его пальцы видели?

— Причем здесь пальцы? — не понял Зак.

— Такими сподручно перо держать и по бумаги словеса умные выводить, закорючки разные.

— Ха! — не сдержавшись, воскликнул матрос по прозвищу Бабура. Волосатый дядька с идеально круглым пузом, словно ядро проглотил. — Может он виолончелист?

— Это еще кто будет? — заинтересовался Ленни, услыхавший незнакомое слово. — Вроде графьев?

— Вроде на уроде… Ты где должен быть по распорядку? Почему не на рангоуте?

И тут же парню влетает звонкий подзатыльник.

— А ну бегом на мачту!

Ленни в команде не любили, вечно подтрунивая и издеваясь. Я было решил, что дело в его молодости — судя по внешнему виду пацан был немногим меня старше, но все оказалось куда проще. Он просто не умел поставить себя в коллективе. Есть такая порода людей, только и способных, что заискивать и пресмыкаться, готовых угождать по малейшему поводу. В нашей банде таковым считался Тишка. Но у Тишки мозги были, он понимал, что ежели стелешься перед сильными, только они о тебя ноги вытирать и будут, а ежели стелешься перед каждым…

Все не любили Ленни, а Ленни не любил меня. С самого первого дня, когда поймали безбилетным пассажиром за бочками. И вместо того, чтобы вздернуть на реи, оставили в качестве трюмной обезьянки — самой низкой из должностей в иерархии торгового судна. Работа из разряда «подай-принеси» для тринадцатилетних мальчишек, мечтающих стать юнгами. До моего появления обезьянкой на корабле служил Ленни. Он долгих полгода проплавал на «Оливковой ветви», и казалось, должен был быть рад переходу в ранг матросов, но не сложилось. Для команды Ленни навсегда остался мальчиком на побегушках, той самой трюмной обезьянкой. Его так и звали Ленни-мартышка, а то и вовсе забывали про первую часть имени, упоминая лишь обидное