Учебник рисования - Максим Кантор

Оба эти движения возникли оттого, что старый мир (прежде всего старая Европа, то есть старый порядок устройства власти и управления) более не годился для управления, стал неэффективен. Он пришел в негодность как приходит в негодность рано или поздно человеческий организм, привыкший управлять своими членами. Старый порядок признавать это обстоятельство своей биографии не желал. Старый порядок был воодушевлен и гальванизирован успешным колониализмом, развитием капитализма и переходом капитализма в финансовую, т. е. символически-бумажную стадию. Ничего невероятного в том, чтобы получить в числе прочих акцию на здоровье и долгожительство, старый порядок не видел. Акцию выдали, но здоровья не прибавилось. Надо ли меня хоронить, восклицал старый мир в сердце своем, если я еще так хочу жить, если мои рантье настроены на получение дивидендов, а винные погреба полны? О, я еще поживу! О, я еще попользуюсь благами этого плодоносящего сада! Ему не раз и не два предрекали кончину, показывали бюллетень о здоровье и кривую температуры, но он — уже было забывшийся на одре болезни пожилой джентльмен — сызнова возвращался к жизни и вновь появлялся на людях: с лихорадочным румянцем во всю щеку, с блестящими от возбуждения глазами. Стоило возвестить о закате Европы, как Европа собиралась с силами и рвалась вперед — с энергией умирающего, который изо всех сил не хочет умирать. Едва заходила речь о том, что дни прежней Европы сочтены, как гордые европейские мыслители восклицали: Вот еще! Ишь, чего вздумали — хоронить нас собрались! Не дождетесь! Вот нисколечко наши дни не сочтены! Или не нашими европейскими усилиями колонизирован мир? Или не мы внедрили пенициллин? Азбуку Маркони кто изобрел? Ха-ха! Вы не обойдетесь без нас — без нашей культуры, наших соборов и площадей. Сейчас мы соберемся с силами и что-нибудь этакое изобразим. Вот, потерпите, мы сейчас такое скажем! И впрямь порой казалось, что старый европейский порядок еще себя покажет — он, этот пожилой джентльмен, еще хоть куда, даром что ногу подволакивает и страдает склерозом. Так бывает подчас, что доживающий свой век щеголь еще хорохорится, и красит волосы, и выпячивает хилую грудь, и гордо переставляет подагрические ноги — посмотришь издалека, да и примешь это полудохлое существо за бодрого молодца. Кому-то померещится, что старому щеголю еще жить да жить — но это обман зрения. Санаторные условия, ежедневные инъекции и витамины, — старик мучается, никак не может умереть, а мир принимает долгую агонию за доказательство вечной жизни. Нам бы такое всепобеждающее здоровье, как у этого старика, твердили прогрессисты из России, норовившие привить своему унылому отечеству повадки старого либерального мира — и пялили восторженные глаза на подагрического джентльмена. Ах, преждевременно его хоронить, — восклицали мыслители третьего мира, наблюдая за агонией Старого Света, — ах, поглядите, корабль Европы уверенно плывет и плаванье его лишь начато! Поглядите на грациозную осанку его бортов! Поглядите на бравую команду! Полюбуйтесь этим подагрическим склеротическим джентльменом — вот ведь молодец! Так, вслед за фанатическим близоруким мыслителем, сосланным в Вилюйск, неустанно твердил Борис Кириллович Кузин. И дела никому не было, что подагрический джентльмен ходит под себя и путает право и лево, что в борту прекрасного корабля дыры, что днище судна съедено крысами, а капитан проворовался и сбежал. Стоило какому-нибудь окаянному невежде усомниться в вечной жизни старого джентльмена, как либералы со всего света напускались на кощунника. Они, — говорил Кузин по адресу своих вечных врагов, славянофилов, — они тщатся показать, что дни Европы сочтены. О, завистники! О, безумцы! Поглядите, ведь старый мир меняется, он реагирует на шум времени, он еще себя покажет! И если какие-то институты и ослабели в старом мире, то попрошу обратить внимание на то, что старый мир успешно воспитал мир новый! Вот возник на том берегу Атлантики Новый Свет — и лучи его всепобеждающе ярки. Да, Оксфорд и Кембридж уже не те, что прежде, однако поднялись Стэнфорд и Беркли! Нет былых фондов благотворительности у англичан, а зато как расцвели Мак Артуры и Соросы, а Открытое общество чего стоит?! Что же, не свидетельство ли это здоровья и развития — если они (те, кого мы, варвары, в тупой гордыне своей хороним) выделяют нам субсидии, дотации и поощрительные премии?

И в замечании Бориса Кирилловича Кузина было много правды. Он действительно менялся, этот милый старый мир, но перемены показывали, как он хил, как очевидно он нуждается в защите. Старый мир ратовал за социальный прогресс, за нововведения в области национальных отношений, но пуще всего боялся, что его затопит волна цветных. Стогны европейских градов наполнились уроженцами третьего мира, улицы Парижа побурели от арабов, улицы Лондона пожелтели от индусов, а улицы Берлина запахли турецкими кебабами; осторожные европейцы стали говорить о необходимости остановить иммиграцию, европейцы ответственные возражали, что Европа-де расплачивается за колониальное прошлое. И повторяли прекрасную фразу «ты навсегда в ответе за тех, кого приручил», и гордились своей отзывчивостью, и убеждали себя, что мирволят тем, кто недавно был под пятой, и вся эта прекраснодушная ахинея выдавалась за правду: будто бы вне колониальной политики Европа могла существовать. Европа веками приучалась жить за чужой счет — и переучиваться было поздно. Платила Европа не за бывшие колонии, а за изменение стратегии колониализма. Рабы стали не нужны — много ли раб наработает (наколет угля, накопает земли)? Теперь присваивались недра земель, а не сами земли — аргентинские потроха были раскуплены, а сама земля формально свободна; чилийские рудники принадлежали не чилийцам, но чилийцы числились независимыми, и так далее, — и вот никому не нужные латиноамериканцы, африканцы, индусы вышли на площади Европы, томясь невостребованностью. Придумать им занятия Европа не могла, отказаться от содержимого их земель тоже не могла — и только растерянно спрашивала гостей: вы же свободные, мы вам независимость дали, почему вам дома не сидится, в ваших свободных странах? Займитесь рыбалкой или спортом. И действительно, больше заниматься аборигенам было нечем — все остальные виды деятельности, приносящие прибыль, давно были присвоены цивилизацией. Как сказал некогда император Коммод в ответ на жалобы на непомерные налоги: вы жалуетесь, что платите за воду и огонь, а я желал бы получать деньги и за воздух. Его потомки брали деньги и за воздух — однако удивлялись, что коренные жители безвоздушных пространств, объявленных свободными, едут и едут в Европу. К цивилизации тянутся, говорили про иммигрантов, соборы им подавай, культуру! Но иммигранты тянулись к работе — к любой, но работе. Они мели, стирали, сторожили, сидели с детьми, и постепенно статус европейского рантье приобрел глобальный характер: теперь рантье получал доход не только с отцовских фабрик, не только с транснациональных корпораций, но и с самого мироустройства; и нужда в иных планах и перспективах отпала. Дальновидные пессимисты пугали, говоря, что еще пара поколений, — и этнический состав Европы изменится: те, что стирают, рожают вчетверо против тех, что пачкают белье. Изменить ситуацию можно было только одним способом — отпустить цветных домой, дать свободным людям на свободной земле немного возможности пользоваться свободой. Но старый мир привык к свободе рантье — и так поступить не мог. Требовались глобальные перемены — а не просто парламентские дебаты. Надо было вдохнуть в старый мир его прежнюю удаль, ту силу, что склоняла перед ним страны и континенты, что вела некогда средневековых рыцарей в африканские походы, бесшабашную силу конкистадоров. Где такую силу сегодня взять? И мыслители и политики старого мира с надеждой и опаской одновременно глядели на мир новый, на ту новую силу, которая распрямлялась во весь рост — и думали: а найдется ли там для нас место? Не объявит ли Новый порядок, что нас больше не существует? Забегая вперед, следует сказать, что страхи были не напрасны, и старый порядок действительно умер. Требовалось найти такую концепцию общего мироустройства, которая на фундаменте порядка умирающего могла бы возвести новое долговечное строение. Более того, надо было внедрить такой порядок, чтобы он с убедительностью подменил старый и даже выдал бы себя за новое издание старого порядка. Нужен был план переустройства мира, план, рожденный на основе имевшегося опыта — но исполненный жизненных сил и властности. Как никогда ранее миру требовался авангард.

XI

Когда Осип Эмильевич Стремовский (великий новатор) говорил, что он слышит шум времени, он имел в виду именно это — смутное, но властное томление, которое охватило мир, некий гул, который переводился на человеческий язык так: дайте новые основания для управления, дайте необременительную идеологию, дайте нам чувствовать себя свободными и ведомыми одновременно.