Учебник рисования - Максим Кантор

Впервые Шухман сталкивался с людьми, которые совершенно не интересовались им и, напротив, предполагали (точно так же, как это делал сам Ефим), что их мнение должно волновать всех вокруг. Он послушно выслушал нравоучения пожилого англичанина, который благосклонно объяснил Ефиму, в чем ошибался Горбачев, где и какие ошибки совершил Ельцин, кто и как привел к власти Путина. На каждый из этих вопросов Шухман мог дать комментарий, но его не спрашивали. Англичанин закончил говорить, устал и отошел от Шухмана. И вот теперь Ефим подходил к самому автору книги «Компас и кнут», полнолицему Чарльзу Пайпсу-Чимни.

Пайпс-Чимни отнесся к Шухману благосклонно и посоветовал почитать свою знаменитую книгу. Шухман отважился задать вопрос, верно ли предположение, будто Россия возвращается к сталинизму. Слушая вопрос, Пайпс-Чимни кивал, призывая собеседника не робеть. Спрашивайте, не бойтесь, подбадривал водянистый взгляд англичанина, мне все равно наплевать, что вы спрашиваете. Да, подтвердил Пайпс-Чимни, Россия отходит от демократических завоеваний, снова превращается в тираническую державу, России надо сделать судьбоносный выбор — строить вместе со всеми цивилизованными странами новый мир или катиться вспять — к сталинизму. И, слушая классика, Шухман пережил неожиданный приступ раздражения. Подумаешь, мудрое наблюдение! Это мог сказать и он сам, собственно, он не раз и говорил это в своих статьях, но в устах англичанина высказывание приобретало характер правительственного постановления. Ефиму Шухману захотелось сказать нечто вопреки мнению англичанина, даже вопреки собственному мнению. Сказать, однако, следовало нечто такое, что не в корне противоречило бы смыслу слов, но развивало и уточняло их. И в остальном мире не все гладко, неожиданно для себя сказал Ефим Шухман. Не только Россия в кризисе, если разобраться. А Запад? Чарльз Пайпс-Чимни поднял брови. В Германии, во Франции, в Италии, стал загибать пальцы Ефим, идет девальвация демократических принципов. Что же это я такое несу, подумал Шухман. В чем вы видите проблемы Запада, спросил Чарльз Пайпс-Чимни. Он говорил вежливо, и тем не менее Шухману стало не по себе. Тебе ли, Ефиму Шухману, разбираться в наших делах, сказал ему взгляд водянистых глаз. Вам что-то конкретное не нравится в западной демократии, поинтересовался Пайпс-Чимни. Критикуете беднягу Тони? Несчастный парень, можно посочувствовать. Или возмутились внебрачными детьми министра Бланкета? Или вам не нравится политика новых лейбористов? И Шухман понял, что от его ответа зaвисит, уничтожит его англичанин или нет. Что он может это сделать, Шухман не сомневался. Скажет слово здесь, другое там; мало ли загубленных карьер журналистов? Вот возьму, подумал Шухман, и скажу, что все правительство Блэра коррумпировано, что продажны все с ног до головы, сам премьер разъезжает со своим другом Берлускони по Сардинии, а остальные берут взятки, воруют, кто сколько может — и все им сходит с рук. Однако этого он все-таки не сказал. Шухман был опытный полемист и умел составлять сложные многоходовки в телевизионных дебатах. Недавно я прочитал рассказ Хорхе Луиса Борхеса «Deutsches Requiem», сказал Шухман. Это странный рассказ, который объясняет современную ситуацию. Чарльз Пайпс-Чимни слушал рассеянно, он смотрел водянистыми глазами на маленького суетливого горбоносого человечка — и презирал его. Он презирал его суетливость, бедность, вертлявость. Разговор с Шухманом унижал Пайпса-Чимни. Следовало уйти, но лень было перебирать ногами, да и кресло было мягким, а принесенный официантом портвейн оказался недурен. Шухман между тем продолжал, он упорно хотел понравиться. Борхес описывает допрос английским офицером немецкого генерала, сказал Ефим Шухман. Генерал объясняет свою позицию, говорит, что службу посвятил служению цивилизации. Он говорит, что дело это — неблагодарное, потому что приходится делать много грязной работы. Он спрашивает следователя: что такое цивилизация? И сам отвечает: цивилизация это сила. На тот момент, пока длилась служба генерала, сила была в Германии, и служба Германии выражала эту силу. Немецкий генерал утверждает, что он нес бремя белых, ответственность, возложенную на сильных. Его разбили, он признал поражение. Это только значит, что силу он утратил, произошла объективная передача прав и привилегий. Но проблемы, стоящие перед человечеством, не решены. Если Германия разбита, ответственность должен будет взять на себя ее победитель. Теперь это бремя понесете вы, говорит генерал следователю. Вот такой рассказ.

Мы здесь, в Британии, не говорим «бриемя», счел нужным поправить собеседника Пайпс-Чимни. Возможно, так говорят там, откуда вы приехали. Но не здесь, нет. Мы говорим «бремя», видите, как просто. Обратите внимание на звуки. Прошу меня извинить, сбиваясь и путаясь, сказал Шухман, простите мой английский. Ничего, успокоил его Чарльз Пайпс-Чимни. It is not a criticism, just observation. Будьте внимательнее к звукам, и у вас получится. Мы, британцы, например, никогда не говорим: «отвятствяность», нет, в Британии так не говорят. Где угодно, только не у нас. Мы говорим просто: ответственность. Постарайтесь запомнить, это не очень сложно. Я постараюсь, смутился Шухман.

Что же, по-вашему, значит этот рассказ, спросил Пайпс-Чимни. И Шухман сказал ему заготовленную заранее фразу: Полагаю, цивилизация англо-саксов (высшее достижение человечества, об этом и пишет Борхес) должна взять на себя сегодня ответственность за мир, который немцы и русские привели в беспорядок. В этом я вижу задачу демократии и свободы. Ваши книги, сказал Шухман, не просто объяснили русским (а я прожил в этой стране несколько лет и знаю, как тамошнему населению трудно что-либо втолковать), в чем их задача, ваши книги дали им надежду участвовать в историческом процессе. Разумно, сказал Чарльз Пайпс-Чимни, весьма разумно. Зайдите как-нибудь ко мне в офис. Где вы живете? В Париже, к сожалению, в Париже. Что ж, и то хорошо уже, что не в Германии. Да, остается радоваться, что не в Германии. Тем более не в России. Впрочем, сказал Пайпс-Чимни, мир сейчас решает глобальные вопросы. Париж, Лондон, Нью-Йорк — мы все заняты одним делом. I am proud to be involved in the mutual deal of democratic reforms, сказал Шухман, и Чарльз Пайпс-Чимни счел возможным ободрить Ефима Шухмана улыбкой. В конце концов, приподнять левый край губы для того, чтобы этот суетливый горбоносый человечек был счастлив — не слишком обременительно. Чарльз Пайпс-Чимни приподнял край губы, поглядел водянистыми глазами сквозь Шухмана и отхлебнул портвейн. Он думал уже о другом. Вечером его звали в галерею Анжелы Флауэрс на очередное открытие — а хотелось вернуться в Дорсет, спокойно заняться садом, садовник высадил левкои крайне неудачно. Не ходить к Флауэрс? Но жена Пайпса-Чимни, приверженная всему новому и оригинальному, мечтала посмотреть работы прогрессивного китайского художника, который рисует оригинальные зеленые квадраты. Испорчен вечер, абсолютно испорчен. Он поднес к губам рюмку и заметил, что портвейн кончился. Все одно к одному, ну и день.

X

День у сэра Чарльза действительно не задался, но в целом происходящее в мире — не в масштабе дня, но в масштабе более основательном — было скорее удовлетворительно. Та самая языческая империя, о которой мечтали Юлиус Эвола и ван ден Брук, тот самый вечный Рейх, который хотел воплотить Гитлер, та самая империя, о которой грезил Муссолини, — одним словом, великая западная империя нового типа с успехом строилась. Строилась она менее кровавыми и более прогрессивными методами, нежели предлагали рьяные модернизаторы ушедшего столетия. И зачем теперь проливать столько крови? Некоторое количество крови — то там, то здесь — проливать по необходимости приходится, но, будем справедливы, далеко не в таких количествах, как прежде. И то сказать: на ошибках учатся. И то сказать: технологический прогресс упрощает многие вещи, в том числе управление. Зачем, например, современному промышленнику заставлять детей работать по восемнадцать часов в день? Можно обойтись и шестичасовым трудом взрослых мужчин — разве от этого изменится общий принцип раздела прибыли? Если можно построить искомую империю с меньшими затратами, но столь же эффективно, почему же этого не сделать? Тем более что строительство новой империи не прерывалось ни на миг — с тех самых пор, как ее необходимость была осознана.

Оба эти движения возникли оттого, что старый мир (прежде всего старая Европа, то есть старый порядок устройства власти и управления) более не годился для управления, стал неэффективен. Он пришел в негодность как приходит в негодность рано или поздно человеческий организм, привыкший управлять своими членами. Старый порядок признавать это обстоятельство своей биографии не желал. Старый порядок был воодушевлен и гальванизирован успешным колониализмом, развитием капитализма и переходом капитализма в финансовую, т. е. символически-бумажную стадию. Ничего невероятного в том, чтобы получить в числе прочих акцию на здоровье и долгожительство, старый порядок не видел. Акцию выдали, но здоровья не прибавилось. Надо ли меня хоронить, восклицал старый мир в сердце своем, если я еще так хочу жить, если мои рантье настроены на получение дивидендов, а винные погреба полны? О, я еще поживу! О, я еще попользуюсь благами этого плодоносящего сада! Ему не раз и не два предрекали кончину, показывали бюллетень о здоровье и кривую температуры, но он — уже было забывшийся на одре болезни пожилой джентльмен — сызнова возвращался к жизни и вновь появлялся на людях: с лихорадочным румянцем во всю щеку, с блестящими от возбуждения глазами. Стоило возвестить о закате Европы, как Европа собиралась с силами и рвалась вперед — с энергией умирающего, который изо всех сил не хочет умирать. Едва заходила речь о том, что дни прежней Европы сочтены, как гордые европейские мыслители восклицали: Вот еще! Ишь, чего вздумали — хоронить нас собрались! Не дождетесь! Вот нисколечко наши дни не сочтены! Или не нашими европейскими усилиями колонизирован мир? Или не мы внедрили пенициллин? Азбуку Маркони кто изобрел? Ха-ха! Вы не обойдетесь без нас — без нашей культуры, наших соборов и площадей. Сейчас мы соберемся с силами и что-нибудь этакое изобразим. Вот, потерпите, мы сейчас такое скажем! И впрямь порой казалось, что старый европейский порядок еще себя покажет — он, этот пожилой джентльмен, еще хоть куда, даром что ногу подволакивает и страдает склерозом. Так бывает подчас, что доживающий свой век щеголь еще хорохорится, и красит волосы, и выпячивает хилую грудь, и гордо переставляет подагрические ноги — посмотришь издалека, да и примешь это полудохлое существо за бодрого молодца. Кому-то померещится, что старому щеголю еще жить да жить — но это обман зрения. Санаторные условия, ежедневные инъекции и витамины, — старик мучается, никак не может умереть, а мир принимает долгую агонию за доказательство вечной жизни. Нам бы такое всепобеждающее здоровье, как у этого старика, твердили прогрессисты из России, норовившие привить своему унылому отечеству повадки старого либерального мира — и пялили восторженные глаза на подагрического джентльмена. Ах, преждевременно его хоронить, — восклицали мыслители третьего мира, наблюдая за агонией Старого Света, — ах, поглядите, корабль Европы уверенно плывет и плаванье его лишь начато! Поглядите на грациозную осанку его бортов! Поглядите на бравую команду! Полюбуйтесь этим подагрическим склеротическим джентльменом — вот ведь молодец! Так, вслед за фанатическим близоруким мыслителем, сосланным в Вилюйск, неустанно твердил Борис Кириллович Кузин. И дела никому не было, что подагрический джентльмен ходит под себя и путает право и лево, что в борту прекрасного корабля дыры, что днище судна съедено крысами, а капитан проворовался и сбежал. Стоило какому-нибудь окаянному невежде усомниться в вечной жизни старого джентльмена, как либералы со всего света напускались на кощунника. Они, — говорил Кузин по адресу своих вечных врагов, славянофилов, — они тщатся показать, что дни Европы сочтены. О, завистники! О, безумцы! Поглядите, ведь старый мир меняется, он реагирует на шум времени, он еще себя покажет! И если какие-то институты и ослабели в старом мире, то попрошу обратить внимание на то, что старый мир успешно воспитал мир новый! Вот возник на том берегу Атлантики Новый Свет — и лучи его всепобеждающе ярки. Да, Оксфорд и Кембридж уже не те, что прежде, однако поднялись Стэнфорд и Беркли! Нет былых фондов благотворительности у англичан, а зато как расцвели Мак Артуры и Соросы, а Открытое общество чего стоит?! Что же, не свидетельство ли это здоровья и развития — если они (те, кого мы, варвары, в тупой гордыне своей хороним) выделяют нам субсидии, дотации и поощрительные премии?