Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Алана Инош

– Ой-ёй-ёй, пресветлая Мила, пособи, – взмолилась Дарёна, согнувшись в три погибели и пыхтя.

Бельё так и осталось у ручья, и забирать его пришлось потом матушке Крылинке. Переступив порог дома, Дарёна навалилась плечом на дверной косяк.

– Матушка!… Рагна!… – позвала она сдавленно. – Началось, кажись…

Это был второй раз, и теперь Дарёна знала, чего ожидать. Лёжа на соломе с раздвинутыми в стороны ногами, она то проваливалась в угольный мрак боли, то выныривала в явь, к сосредоточенным лицам Крылинки и Рагны.

– Пой, Дарёнушка, полегче станет, – подсказала ей супруга Гораны. – У тебя в тот раз хорошо вышло…

Та и хотела бы, да слова всех песен рассыпались ворохом сухих листьев, и память зияла чёрной бездной, как разинутый в муке рот. Была бы Млада рядом – и эта холодная пустота уютно заполнилась бы пушистым урчащим комочком нежности, но сейчас Дарёна могла лишь мычать себе под нос, ощущая, как твердь неумолимо, безнадёжно уплывает из-под неё. Получалась не песня, а жалкий, прерывистый стон, в котором ни ладу, ни складу не угадать. В какой-то миг сердце съёжилось от стылого веяния безысходности: ей не пережить этих родов…

– Не могу, – проскрежетала она зубами. – Не идёт песня…

– Ничего, ничего, сейчас я тебе боль-то уберу, – склонилась над нею Крылинка.

Её тёплые пухлые ладони легли на живот Дарёны, и стало легче. Чудеса творили эти руки: чернильный полог боли с кровавыми прожилками-сполохами сполз с сознания, и Дарёна вздохнула свободнее. Однако ж всё равно иссушенная тоской по Младе душа не выпускала росток песни, и не было Дарёне убежища в светлом чертоге забвения, в который она умудрилась нырнуть во время рождения Зарянки. Сейчас приходилось всё чувствовать в полной мере.

– Давай, голубка, пой с нами, – ободряла Крылинка. – Всё полегче будет…

Ой, люли, ой, люли,

Прилетели журавли.

Крылья их серéньки,

Шейки их длиннéньки,

Бочку мёда им поставлю,

Бочку крепкого поставлю –

Пусть промочат горлышки,

Пусть почистят пёрышки,

Да на крыше – где повыше –

Вьют для деток гнёздышки.

Плывя на волнах этого ласкового мурлыканья, Дарёна начала понемногу подтягивать:

Как во светлом во бору

Шум да гомон поутру:

По тропинке шла девица

Да несла мешок пшеницы,

Звать её Любавой,

А мешок – дырявый.

Шла по тропке день-деньской –

Донесла мешок пустой.

А у нас – полнéнько,

Дитятко близéнько.

Добру сказочку скажу,

Алый пояс развяжу,

Узелки все – врозь!

Все метёлки по светёлке

Пляшут вкривь да вкось!

А у нас всё пряменько,

Скоро будешь маменька.

Дарёна унеслась душой в песенный перезвон сосен, а когда открыла глаза, до её слуха донеслось писклявое мяуканье младенца.

– Как дитятко назовёшь? – мягко проворковал голос Крылинки.

На ресницах Дарёны висела звенящая истома: похоже, ей снова удалось забыться в песне. Тело уже не помнило боли, а на груди попискивало родное существо с мокрой темноволосой головкой. Черт приплюснутого личика ещё не разобрать, но в припухлых щёлочках век уже поблёскивали синие яхонты глаз – как у всех в роду Черносмолы.

– Незабудкою назову её. – Язык еле ворочался в пересохшем рту Дарёны, а в груди ещё перекатывались отголоски песни. – Кто хоть раз её увидит – уже никогда не сможет забыть.

– Ох и краса неземная вырастет! – добродушно проквохтала Крылинка, возвышаясь над лежащей Дарёной большой горой, покатой и округлой, как Нярина.

С второй дочкой Дарёна познала все прелести кормления. Насколько спокойной была Зарянка, настолько крикливой и привередливой оказалась её младшая сестрица; Незабудка просила грудь несколько раз за ночь, но сосала помалу – скорее, просто хотела удостовериться, что матушка рядом. Из-за этого Дарёне приходилось спать урывками, а днём не очень-то приляжешь – дел домашних невпроворот, не взваливать же всё на Крылинку! Рагна тоже кормила, но Горлица будила её всего пару раз за ночь, да и сон у неё от природы был хороший – покормив дочку, супруга Гораны тут же засыпала снова. У Дарёны с этим всё обстояло не так просто: разбуженная, она могла ещё некоторое время маяться в постели, иногда вплоть до следующего крика малышки.

Недосып сдавливал голову, словно плотно сидящий шлем, на веках постоянно висела тяжесть, и за месяц такой жизни Дарёна погрузилась в неотступный, нескончаемый бред. Сквозь его завесу изредка вспышками пробивалась явь; руки выполняли в полузабытье привычную работу, Дарёна ходила, ела, что-то бормотала, с трудом понимая, что ей говорят. Заслышав чей-нибудь голос, она вздрагивала, и с её глаз с жужжанием сползала искрящаяся глухая пелена.

– Ась? Чего? – переспрашивала она, не расслышав с первого раза.

Плавая в вечном полусне, она бредила подушками и перинами: те толклись вокруг неё стаями, манили прилечь, щекотали своими мягкими боками. Уже не радовало её ни яркое, прогоняющее снег солнце, ни набирающая силу весна, а свои родительские обязанности по отношению к старшей дочке Дарёна исполняла бездумно, бесчувственно. Зарянка недавно пошла, и за ней нужен был глаз да глаз, но Дарёне в её состоянии уже самой требовался присмотр.

Однажды, следуя за стайкой крылатых подушек, она шагнула в проход. «Ну, куда же вы, дайте мне на вас лечь!» – бормотала она, пытаясь поймать хоть одну вёрткую плутовку и сунуть себе под голову, как вдруг пушистое прикосновение согрело ей ногу. Явь прорезалась сквозь щитки склеенных век: это юная чёрная кошка тёрлась о неё с мурлыканьем. Котёночек этот был ростом с большую собаку, а его круглые незабудковые глазёнки уставились на Дарёну детски-несмышлёным взором.

А под ногами у неё разверзлась до дурноты глубокая пропасть, по дну которой тёк блестящей лентой горный ручей… Отшатнувшись от края, Дарёна осела на молодую коротенькую травку подле своей корзины с бельём, а котёнок с урчанием потёрся усатой мордочкой о её щёку.