На день погребения моего - Томас Пинчон

когда Муштак снова уснул, а Хафкорт зажег очередную транс-ночную манильскую сигару, не желая отказываться от безвольного забытья и сдаваясь в плен воспоминаний ... ее формы, уже женские, поддерживались с осмотрительной заботливостью в зловещие дни плоти, выставляемой на продажу, волосы покрыты, рот закрыт чадрой, глаза полностью принадлежали ей, хотя они, должно быть, заметили его с точностью афганского стрелка, когда он въезжал в ворота из высушенной на солнце грязи, они с Муштаком оделись пенджабскими торговцами, якобы приехавшими на рынок за высоко ценимыми ослами из Вазири. Он прекрасно понял, что это за сборище девушек, к тому времени он был старым опытным актером костюмированных постановок, всегда разворачивавшихся здесь, и наблюдал за другими посетителями, проходившими мимо, пот и слюна, куда бы он ни тек и куда бы она ни летела. Он возразил бы, что целью его общения с ребенком было не бесчестье, а спасение. Но у спасения было много имен, и веревка, по которой девушка взобралась бы к безопасности, потом могла быть использована, чтобы привязать ее еще более жестоко. В этот миг, как неловко, он превратился в два существа, живущие одну жизнь: один человек без оговорок уходил на облюбованные призраками пространства желания, другой — отгораживался стеной рабочих требований, для которых желание часто было лишь досадным, а иногда — изнурительным недоразумением, с тех пор две личности делили между собой это жалкое пристанище души, общее сознание, относясь к требованиям другого с почтением, но, в то же время, с презрением.

Коллеги, которым, как ему было известно, приходилось бороться с подобными обстоятельствами, были изнурены и страдали бессонницей, у них развивались пагубные привычки, они наносили себе раны —  от незначительных до смертельных. Оберон Хафкорт видел опасность, и в повседневной жизни ему как-то удавалось ее избегать, правда, при минимальном содействии Муштака, который в момент прибытия Яшмин обнаруживал преимущества отсутствия.

—  Я не раз ходил босиком по этим раскаленным углям, Ваше Раздражейшество, надеяться не на что, моя кузина Шарма примет белье, торговец сигарами беспокоится о двух своих последних платежах, полагаю, это — всё, бай-бай, до встречи в менее беспокойные времена, —  и он просто растворялся, столь мгновенно, что Хафкорт подозревал действие какой-то местной магии.

Намеренно или нет, с момента, когда она переступила его порог, вопрос уже звучал не как «должна ли Яшмин уйти?», а «когда Яшмин уйдет?». Ее бледные глаза время от времени сужались в догадке, которую он так и не научился читать, ее обнаженные руки дрожали тенями на плитке бань и фонтанов, ее молчание часто было столь же сладким, как пение, ее ароматы, мимолетные, разнообразные, вскоре стали неотъемлемой частью внутреннего климата, прилетая из любого угла розы ветров, каким-то образом заглушая даже запах сигарного дыма, ее волосы один местный исполнитель баллад сравнил с мистическими водопадами, скрывающими Скрытые Миры Тибетских Лам. Конечно, до появления Яшмин — теперь это казалось странным —  он, в сущности, даже никогда не был увлечен, что уж говорить о любви. Такого не было, хотя широко известно, что некоторые испытывают столь страстную привязанность к ребенку. Он страдал, он был разрушен, бессвязно бредил в опьянении на рынках, был столь унижен, что его начали презирать даже чурки, в конце концов, начал искать утешения у плотовщика Браунинга, совершил долгое путешествие в пустыню с пустой флягой. Самоубийство, как всегда говорит Гамлет, конечно, было предрешено, если бы он не остался здесь настолько долго, чтобы поразмыслить о воле Бога, понаблюдать за хаотичными сумасбродствами тех дней, узнать, когда шептать и когда не шептать «Иншалла» и научиться, вероятно, лучше, чем кто-либо в Англии, ждать, зависеть от неизбежного отъезда той, которая стала для него дороже всех.

Полковник Прокладка и его коллеги по конторе, для которых в Кашгаре не существовало тайн, по крайней мере, мирских, наблюдали за ним с печальным изумлением. Если бы он был способ извлечь из этого политическую пользу, они, конечно, реализовали бы какую-нибудь зловредную программу, но, кажется, девушка очаровала даже эту беззаконную братию — они отважились даже на грубую учтивость, которую иногда по ошибке можно было принять за хорошие манеры.

Если уж на то пошло, существовала Англо-Русская Антанта. Яшмин регулярно навещала девушек из гарема Полковника, и все мужчины в окрестностях понимали, что лучше не вмешиваться, хотя нескольких младших офицеров обвиняли в несанкционированном подглядывании.

 Как правило, они больше были поглощены мыслями о том, как заработать неправедным путем еще один рубль: гашиш, недвижимость, или новейшая схема их коллеги Володи, неадекватная даже по царящим здесь стандартам — кража огромного нефритового монолита из мавзолея Гури Амира в Самарканде, его нужно было разбить на более мелкие блоки или задействовать полумифического аэронавта Пажитнова для тайного похищения всей глыбы с помощью еще не известной миру технологии. Володя был одержим нефритом так же, как другие одержимы золотом, бриллиантами, гашишем. Именно он неустанно напоминал украдкой Оберону Хафкорту о том, что в здешних краях нефрит называют яшмой. Его отправили на восток в 1895 году за участие в незаконной торговле нефритом во время сооружения надгробия Александра Ill. Сейчас, в Кашгаре, он отнимал у всех время, планируя ограбить могилу Тамерлана, несмотря на давнее и всеми принимаемое на веру проклятие, из-за которого, в случае осквернения могилы, на мир обрушатся такие бедствия, о которых не мог помыслить даже монгольский завоеватель.

Лейтенант Дуайт Пренс явился однажды ночью без предупреждения, как самум. Хафкорт помнил его с тех пор, как он появился здесь впервые, он изучал географию и языки в Кембридже, один из студентов профессора Ренфрю. Само собой, все они были благонамеренными, никто из них не знал, как может быть иначе. Теперь его с трудом можно было узнать — мужчина был грязный, загорелый, одет, как потрепанный вахлак, в какой-то наряд, который он, вероятно, считал китайским.

  —  Кажется, на востоке отсюда что-то происходит...?

Встревоженный тайный агент уже зажег одну сигару «Крейвен» Хафкорта, потом другую, но и ее забыл закурить.

—  Да, и как далек «восток», почти не имеет значения, когда человек погружен в прошлое, Боже мой! Прошел год...больше года...

  — Тут...замешан Китай, — подсказал Хафкорт.

 — О, словно пограничные линии еще что-то значат...если только...нет, мы это давно прошли, теперь нам нужно думать обо всём континентальном массиве северной Евразии, от Манчжурии до Будапешта, в глазах тех, кого мы, в конце концов, встретим, это территория неискупленных грехов, объект единой беспощадной мечты.

 — Ну