На день погребения моего - Томас Пинчон

землю становятся невидимыми, а за ними следует свистящий звук падения, поскольку скорость их падения превышает местную скорость звука... В любой момент фрагмент рыхлой горной породы мог упасть слишком быстро для того, чтобы Кит успел его услышать прежде, чем его ранит. Здесь, внизу, было темно, но вверху серую горную породу озарял до неопровержимого блеска последний свет дня.

Золотая орлица, парившая так высоко и неподвижно, что ее можно было по ошибке принять за пятно в его поле зрения, поглощала лучи и, кажется, излучала свой собственный свет. Среди киргизов этих орлов использовали для охоты, чтобы их удержать, нужны были двое мужчин, известно, что они приносили туши антилоп и даже волков. Чем дольше она парила над ним на своей величественной высоте, тем больше Кит убеждался, что это —  посланник.

Китайцы напоминают нам, что путь в тысячу ли начинается с одного шага, но хранят странное молчание насчет самого этого шага, который зачастую, как сейчас, нужно сделать с недосягаемой поверхности, если вообще не в неизмеримую бездну.

В то мгновение, когда Кит вошел через Ворота, он был не оглушен, а, скорее, ослеплен мощным выхлопом звука —  громкий хоровой рев разносился над пустыней, принеся, словно кратковременное вторжение тьмы в день, явственный образ освещенной солнцем территории в этих сумерках, длинный склон спускался прямо к городу, название которого, хотя в данный момент он его отрицал, было известно всему миру, город пылал вдали, ярко-желтый и оранжевый, хотя очень скоро он будет поглощен той же серой сумятицей ущелий без выхода и отшлифованных ветром скал, по которым им нужно было пробираться, чтобы попасть сюда, а потом пробираться снова, чтобы вернуться на Шелковый путь. Потом видение исчезло, как тлеющие угли придорожного костра в безграничных сумерках.

   Обернувшись к Хасану:

  — Ты видел...

  — Я ничего не видел, сэр.

   На лице Хасана сочувствие и мольба о молчании.

  — Ничего не слышал?

  —  Скоро ночь, сэр.

На протяжении всего путешествия Киту снилось мгновение перехода через Ворота. Часто сон снился перед рассветом, после полета в ярком свете, в небесах, в эфире, в синеве, он шел по системе подвешенных тросов или стальных канатов, висящей, словно мост, над глубокой бездной. Единственный способ перехода — перемещаться, подняв лицо к небесам, держась за канаты, вперехват, помогая себе еще и ногами, с тяжелой невыносимой ношей на спине. Закат красный, жестокий, сложный, само солнце — постоянная смена взрывов, пока еще невообразимых. В этом сне Кит каким-то образом сам заменил Арку, это напряжение он чувствовал после пробуждения в мускулах и суставах, которые должны были стать мостом, аркой, переходом. В последний раз этот сон ему приснился перед въездом в Иркутск по Транссибирской магистрали. Голос, который, как ему было известно, он должен был узнать, шептал: «Ты освобожден». Он начал падать в огромную бездну и проснулся в бордовом свете железнодорожных фонарей —  лампы качались, самовары с двух концов вагона спазматически дымили, словно миниатюрные паровые двигатели. Поезд въезжал на станцию.

Войдя в Ворота Пророка, они последовали дальше мимо южных предгорий Тянь-Шаня, от одного оазиса Шелкового пути к другому —  Аксу, Куча, Корла, Карашахр, ориентиром им служила потусторонняя белая пирамида горы Хан-Тенгри, Повелителя Неба, с которой лился свет, то и дело взрываясь, освещая даже пустые небеса и пролетающие по небу облака, мимо нефритовых карьеров, в которых передвигались призраки, укрытые слоем пыли, скованные цепью своего собственного тяжелого паломничества к чашке воды и нескольким часам сна, сквозь вечерние ливни с градом, после которых пустыня утром была укрыта ослепительным снегом, по дюнам зеленого граната песка, странно сверкающего в сумерках, сквозь песчаные бури, в которых почти невозможно дышать, день становился черным — для некоторых путешественников, застигнутых бурей, день оставался черным навсегда. Когда, изнуренные, они приехали в оазис Турфан у подножья Пылающих Гор, которые были краснее, чем Сангре де Кристос, Кит начал понимать, что это пространство, которое открыли им Ворота, было, скорее, не географическим, а измерялось вдоль осей скорби и потерь.

  —  Это ужасно, —  сказал он. — Взгляните на это. У этих людей ничего нет.

  — Что не мешает немцам всё это отобрать, — сказал Пренс.

Приблизительно до 800 или 900 года н.э., продолжил объяснять он, это была столица древнего царства Кочо.

Некоторые ученые, фактически, верили, что это — историческая Шамбала. В течение четырехсот лет Турфан был наиболее цивилизованным местом в Центральной Азии, где были сады, шелка, музыка —  плодородным, толерантным и исполненным сострадания. Никто не уходил голодным, все пользовались благами оазиса, в котором никогда не заканчивалась вода. Жители Китайской империи преодолевали тысячи тяжелых миль, чтобы увидеть, как выглядит настоящая утонченность.

—  Потом ворвались магометане, —  сказал Пренс, —  потом Чингисхан, а после него — пустыня.

В Турфане они повернули на север, от Такла-Макана, к Урумчи, по переходу под ним, пересекавшему Тянь-Шань и ведущему вниз, к равнинам Джунгарии, рассчитывая повернуть с севера на северо-запад, обогнуть Алтай и, в зависимости от того, какая река к тому времени будет свободна ото льда, найти пароход, на котором можно приплыть к Транссибирской магистрали, поезд которой привезет их на восток, в Иркутск.

Они сварили суп из кореньев, застрелили и зажарили горного барана, а диких кабанов с пиететом передали Хасану, который выходил далеко за пределы пищевых запретов, но не видел смысла в том, чтобы рассказывать об этом англичанам.

Часто попадались другие иностранные отряды, многие из них —  немецкие мусорщики-археологи, хотя иногда Пренс, под действием притяжения памяти, кажется, часами внимательно всматривался в свой полевой бинокль, прежде чем объявить:

  —  Они русские. Взгляните, как установлены их палатки.

  — Должны ли мы...

 — Есть веские доводы за и против. Вероятно, они больше интересуются немцами и китайцами. После создания Антанты Большая Игра, предположительно, здесь закончилась, но старые подозрения остались, и некоторые из этих русских кавалеристов начнут стрелять, как только нас увидят.

Однажды на возвышенности они столкнулись с табуном приблизительно пятидесяти киангов, диких рыжих азиатских ослов, у каждого — темная полоска на спине, они широко открыли глаза от удивления и в ужасе разбежались, словно их испугало приближение людей.

  —  Вот это да, — сказал Кит, —  это определенно стадо диких ослов.

Они нашли убежище в зарослях цветущей конопли, запах