Орден куртуазных маньеристов (Сборник) - Вадим Степанцов

Мне не жалко двадцатого века...

Мне не жалко двадцатого века.Пусть кончается, будь он неладен,Пусть хмелеет, вокзальный калека,От свинцовых своих виноградин.То ли лагерная дискотека,То ли просто бетономешалка --Уж какого бы прочего века,Но двадцатого точно не жалко.Жалко прошлого. Он, невзираяНа обилие выходок пошлых,Нам казался синонимом рая --И уходит в разряд позапрошлых.Я, сосед и почти современник,Словно съехал от старого предка,Что не шлет мне по бедности денег,Да и пишет стеснительно-редко --А ведь прежде была переписка,Всех роднила одна подоплека...Все мы жили сравнительно близко,А теперь разлетелись далёко.Вот и губы кусаю, как отпрыск,Уходя из-под ветхого крова.Вслед мне парой буравчиков острых --Глазки серые графа Толстого:Сдвинув брови, осунувшись даже,С той тоскою, которой не стою,Он стоит в среднерусском пейзажеИ под ручку с графиней Толстою,И кричит нам в погибельной мукеВсею силой прощального взгляда:Ничему вас не выучил, суки,И учил не тому, чему надо!Как студент, что, в Москву переехав,Покидает родные надгробья,Так и вижу -- Тургенев и Чехов,Фет и Гоголь глядят исподлобья,С Щедриным, с Достоевским в обнимку,Все раздоры забыв, разногласья,Отступившие в серую дымкуИ сокрытые там в одночасье,Словно буквы на старой могилеИли знаки на древнем кинжале:Мы любили вас, все же любили,Хоть от худшего не удержали --Да и в силах ли были? ТакиеБури, смерчи и медные трубыПосле нас погуляли в России...Хоть, по крайности, чистите зубы,Мойте руки! И медленно пятясь,Все машу, -- но никак не отпуститЭтот кроткий учительный пафосБесполезных последних напутствий --Словно родственник провинциальныйВ сотый, в тысячный раз повторяетСвой завет, а потомок нахальныйВсе равно кошелек потеряет.А за ними, теряясь, сливаясьС кое-как прорисованным фономИ навеки уже оставаясьВ безнадежном ряду неучтенном, --Машут Вельтманы, Павловы, Гречи,Персонажи контекста и свиты,Обреченные данники речи,Что и в нашем-то веке забыты,И найдется ли в новом столетье,Где варить из развесистой клюквыБудут суп, и второе, и третье --Кто-то, истово верящий в буквы?Льдина тает, финал уже явен,Край неровный волною обгрызен.Только слышно, как стонет ДержавинДа кряхтит паралитик Фонвизин,Будто стиснуты новой плитоюИ скончались второю кончиной, --Отделенный оградой литою,Их не слышит потомок кичливый.А другой, не кичливый потомок,Словно житель Казани, СморгониИли Кинешмы, с парой котомокЕдет, едет в плацкартном вагоне,Вспоминает прощальные взгляды,И стыдится отцовой одежды,И домашние ест маринады,И при этом питает надеждыНа какую-то новую, что ли,Жизнь столичную, в шуме и блеске,Но в припадке мучительной болиВдруг в окно, отводя занавески,Уставляется: тот же пейзажик,Градом битый, ветрами продутый,Но уже не сулящий поблажекИ чужеющий с каждой минутой, --И рыдает на полочке узкой,Над кульками с домашней закуской,Средь чужих безнадежный чужак,Прикусивший зубами пиджак.

Муза

Прежде она прилетала чаще.

Как я легко приходил в готовность!Стоило ей заиграть на лире,Стоило ей забряцать на цитре,Пальцами нежно перебирая -Струны, порочный читатель, струны.После безумных и неумелых(Привкус запретности!) торопливыхСовокуплений она шептала:"О, как ты делаешь это! Знаешь,Н. (фамилия конкурента)Так не умеет, хоть постоянноИзобретает новые позыИ называет это верлибром,Фантасмагорией и гротеском.

О, синхронные окончаньяСтрок, приходящих одновременноК рифме как высшей точке блаженства,Перекрестившись (прости нас, Боже!Как не любить перекрестной рифмы?)О, сладострастные стоны гласных,Сжатые губы согласных, зубыВзрывных, задыхание фрикативных,Жар и томленье заднеязычных!Как, разметавшись, мы засыпалиВ нашем Эдеме (мокрые листья,Нежные рассвет после бурной ночи,Робкое теньканье первой птахи,Непреднамеренно воплотившейЖалкую прелесть стихосложенья!)

И, залетев, она залетала.

Через какое-то время (месяц,Два или три, иногда полгода)Мне в подоле она приносилаНесколько наших произведений.Если же вдруг случались двойняшки -"Ты повторяешься", - улыбалась,И, не найдя в близнецах различья,Я обещал, что больше не буду.

Если я изменял с другими,Счастья, понятно, не получалось.Все выходило довольно грубо.После того как (конец известен)Снова меня посылали к Музе(Ибо такая формулировкаМне подходила более прочих) -Я не слыхал ни слова упрекаОт воротившейся милой гостьи.Я полагаю, сама изменаЕй вообще была безразлична -Лишь бы глагольные окончаньяНе рифмовались чаще, чем нужно.Тут уж она всерьез обижаласьИ говорила, что Н., пожалуй,Кажется ей, не лишен потенций.Однако все искупали ночи.Утром, когда я дремал, уткнувшисьВ клавиши бедной машинки, гостья,Письменный стол приведя в порядок,Прежде чем выпорхнуть, оставлялаРядом записку: "Пока! Целую!".Это звучало: пока целую -Все, вероятно, не так печально.

Нынче она прилетает редко.

Песенка Инвалида

Как будто я пришел с войны, но в памяти провал:Отчизны верные сыны, а с кем я воевал?Или вернее - за кого? В родимой сторонеСегодня нет ни одного, кто нравился бы мне.

А между тем я был на войне! Сестрица, посмотри:Ты видишь, что за шинель на мне? Вот то же и внутри:На месте печени подпалина, на легком - дыра в пятак...Добро бы это еще за Сталина, а то ведь за просто так.

Сестрица, бля, девица, бля, водицы, бля, налейОтставленному рыцарю царицы, бля, полей,Который бился браво,Но испустил бы духЕдинственно за правоНе выбирать из двух.

Песнь Песней

Денису Горелову

Он любил красногубых, насмешливых хеттеянок... желтокожих египтянок, неутомимых в любви и безумных в ревности... дев Бактрии... расточительных мавританок... гладкокожих аммонитянок... женщин с Севера, язык которых был непонятен... Кроме того, любил царь многих дочерей Иудеи и Израиля.

А.И.Куприн, "Суламифь"1.

Что было после? Был калейдоскоп,Иллюзион, растянутый на годы,Когда по сотне троп, прости за троп,Он убегал от собственной свободы -Так, чтоб ее не слишком ущемить.А впрочем, поплывешь в любые сети,Чтоб только в одиночку не дымить,С похмелья просыпаясь на рассвете.Здесь следует печальный ряд химер,Томительных и беглых зарисовок.Пунктир. Любил он женщин, например,Из околотусовочных тусовок,Всегда готовых их сопровождать,Хотя и выдыхавшихся на старте;Умевших монотонно рассуждатьО Борхесе, о Бергмане, о Сартре,Вокзал писавших через "ща" и "ю",Податливых, пьяневших с полбокалаШампанского, или глотка "Камю"[2]Одна из них всю ночь под ним икала.Другая не сходила со стезиПорока, но играла в недотрогиИ сочиняла мрачные стихиОб искусе, об истине, о Боге,Пускала непременную слезуВ касавшейся высокого беседеИ так визжала в койке, что внизуПредполагали худшее соседи.Любил он бритых наголо хиппоз,В недавнем пршлом - образцовых дочек,Которые из всех возможных позПредпочитают позу одиночек,Отвергнувших семейственный уют,Поднявшихся над быдлом и над бытом...По счастью, иногда они дают,Тому, кто кормит, а не только бритым.Они покорно, вяло шли в кровать,Нестиранные стаскивая платья,Не брезгуя порою воровать -Без комплексов, затем что люди братья;Угрюмость, мат, кочевья по стране,Куренье "плана", осознанье клана,Худой рюкзак на сгорбленной спине,А в рюкзаке - кирпич Валье-Инклана.Любил провинциалок. О распад!Как страшно подвергаться их атаке,Когда они, однажды переспав,Заводят речи о фиктивном браке,О подлости московской и мужской,О женском невезении фатальном -И говорят о Родине с тоской,Хотя их рвет на Родину фонтаном!Он также привечал в своем домуПростушек, распираемых любовьюБезвыходной, ко всем и ко всему,Зажатых, робких, склонных к многословью,Кивавших страстно на любую чушь,Не знающих, когда смеяться к месту...(Впоследствии из этих бедных душОн думал приискать себе невесту,Но спохватился, комплексом виныИзмаявшись в ближайшие полгода:Вина виной, с другой же стороны,При этом ущемилась бы свобода).Любил красоток, чья тупая спесьНемедля затмевала обаянье,И женщин-вамп - комическую смесьИз наглости и самолюбованья,Цветаевок - вся речь через тире,Ахматовок - как бы внутри с аршином...Но страшно просыпаться на заре,Когда наполнен привкусом паршивымХлебнувший лишка пересохший рот(Как просится сюда "Хлебнувший лиха!")Любой надежде вышел окорот.Все пряталки, все утешенья - липа.Как в этот миг мучительно яснаОтдельность наша вечная от мира,Как бухает не знающая сна,С рождения заложенная мина!Как мы одни, когда вполне трезвы!Грызешь подушку с самого рассвета,Пока истошным голосом МосквыНе заорет приемник у соседаИ подтвердит, что мир еще не пуст.Не всех еще осталось звуков в доме,Что раскладушки скрип и пальцев хруст.Куда и убегать отсюда, кромеКак в бедную иллюзию родства!Неважно, та она или другая:Дыхание другого существа,Сопение его и содроганья,Та лживая, расчетливая дрожь,И болтовня, и будущие дети -Спасение от мысли, что умрешь,Что слаб и жалок, что один на свете...Глядишь, возможно слиться с кем-нибудь!Из тела, как из ношеной рубахи,Прорваться разом, собственную суть -Надежды и затравленные страхи -На скомканную вылить простыню,Всей жалкой человеческой природойПрижавшись к задохнувшемуся ню.Пусь меж тобою и твоей свободойЛежит она, тоски твоей алтарь,Болтунья, дура, девочка, блядина,Ничтожество, мучительница, тварь,Хотя на миг, а все же плоть едина!Сбеги в нее, пока ползет рассветПо комнате и городу пустому.По совести, любви тут близко нет.Любовь тут ни при чем, но это к слову.

2.

...Что было после? Был калейдоскоп,Иллюзион. Паноптикум скорее.Сначала - лирик, полупяный снобИз странной касты "русские евреи",Всегда жилец чужих квартир и дач,Где он неблагодарно пробавлялся.Был программист - угрюмый бородач,Знаток алгола, рыцарь преферанса,Компьютер заменял ему людей.Задроченным нудистом был четвертый.Пришел умелец жизни - чудодей,Творивший чудеса одной отверткой,И дело пело у него в руках,За что бы он ене брался. Что до тела,Он действовал на совесть и на страх -Напористо и просто, но умело.Он клеил кафель, полки водружал,Ее жилище стало чище, суше...Он был бы всем хорош, но обожалЧинить не только краны, но и души.Она была достаточно мудра,Чтоб вскоре пренебречь его сноровкойЖелать другим активного добраИ лезть в чужие жизни с монтировкой.Потом - прыщавый тип из КСП,Воспитанный "Атлантами" и "Снегом".Она привыкла было, но в МосквеСлучался он, как правило, пробегомВ Малаховку с каких-нибудь Курил.Обычно он, набычившись сутуло,Всю ночь о смысле жизни говорил,При этом часто падая со стула.Когда же залетела - был таков:Она не выбирала сердобольных.Мелькнула пара робких дураков -По имиджу художников подпольных,По сути же бездельников. ПотомЯвился тощий мальчик с видом строгим -Он думал о себе как о крутом,При этом был достаточно пологимИ торговал ликерами в ларьке.Подвальный гений, пьяница и нытик,Неделю с нею был накоротке;Его сменил запущенный политик,Борец и проч., в начале славных делЧасами тусовавшийся на Пушке.Он мало знал и многого хотел,Но звездный час нашел в недавнем путче:Воздвиг на Краснопресненской завал -Решетки, прутья, каменная глыба...Потом митинговал, голосовал,В постели же воздерживался, ибоВесь пар ушел в гудок. Одной ногойОн вечно был на площади, как главныйМеж равными. Потом пришел другой -Он был до изумленья православный.Со смаком говоривший "грех" и "срам", -Всех православных странная примета, -Он часто посещал ближайший храмИ сильно уважал себя за это.Умея "контра" отличать от "про"Во времена всеобщего распада,Он даже делал изредка добро,Поскольку понимал, что это надо,А нам не все равно ли - от ума,Прельщенного загробною приманкой,От страха ли, от сердца ли... СамаОна была не меньшей христианкой,Поскольку всех ей было жаль равно:Политика, который был неистов,Крутого, продававшего говно,Артистов, программистов, онанистов,И кришнаита, евшего прасад,И западника, и славянофила,И всех, кому другие не простятУродств и блажи, - всех она простила.(Любви желает даже кришнаит,Зане, согласно старой шутке сальной,Вопрос о смысле жизни не стоит,Когда стоит ответ универсальный).Полковника (восторженный оскал),Лимитчика (назойливое "Слухай!"), -И мальчика, который переспалС ней первой - и назвал за это шлюхой,Да кто бы возражал ему, щенку!Он сам поймет, когда уйдет оттуда,Что мы, мерзавцы, прячем нищетуИ примем жалость лишь под маской блуда -Не то бы нас унизила она.Мы нищие, но не чужды азарта.Жалей меня, но так, чтобы сполнаСебе я победителем казался!

Любой пересекал ее порогИ, отогревшись, шел к другому дому.Через нее как будто шел потокГорячей, жадной жалости к любому:Стремленье греть, стремленье утешать,Жалеть, желать, ни в чем не прекословить,Прощать, за нерешительный - решать,Решительных - терпеть и всем - готовить.Беречь, кормить, крепиться, укреплять,Ночами наклоняться к изголовью,Выхаживать... Но это все опятьИмеет мало общего с любовью.

3.

Что было после? Был иллюзион,Калейдоскоп, паноптикум, постфактум.Все кончилось, когда она и онРасстались, пораженные. И как тамНе рыпайся - все призраки, все тень.Все прежнее забудется из мести.Все главное случилось перед тем -Когда еще герои были вместе.И темный страх остаться одному,И прятки с одиночеством, и блядки,И эта жажда привечать в домуЛюбого, у кого не все в порядке, -Совсем другая опера. Не то.Под плоть замаскированные кости.Меж тем любовь у них случилась до,А наш рассказ открылся словом "после".Теперь остался беглый пересказ,Хоть пафоса и он не исключает.Мир без любви похож на мир без нас -С той разницей, что меньше докучает.В нем нет системы, смысла. Он разбит,Разомкнут. И глотаешь, задыхаясь,Распавшийся, разъехавшийся быт,Ничем не упорядоченный хаос.Соблазн истолкований! Бедный стихСбивается с положенного круга.Что толковать историю двоих,Кому никто не заменил друг друга!Но время учит говорить ясней,Отчетливей. Учитывая это,Иной читатель волен видеть в нейМетафору России и поэта.Замкнем поэму этаким кольцом,В его окружность бережно упрятавПортрет эпохи, список суррогатов,Протянутый между двумя "потом".

4.

Я научился плавать и свистеть,Смотреть на небо и молиться Богу,И ничего на свете не хотеть,Как только продвигаться понемногуПо этому кольцу, в одном рядуС героями, не названными внятно,Запоминая все, что на виду,И что во мне - и в каждом, вероятно:Машинку, стол, ментоловый "Ковбой",Чужих имен глухую прекличкуИ главное, что унесу с собой:К пространству безвоздушному привычка.

 Под бременем всякой утраты...