АНАЛОГИЧНЫЙ МИР – 2 - Зубачева Татьяна

Элли принесла ему стакан воды с глюкозой. Он выпростал правую руку из-под одеяло и приподнялся на левом локте, взял у неё стакан. Отпил глоток и внимательно посмотрел на неё.

— Сладкая какая. Почему?

— Это глюкоза. Ты… знаешь, что это такое?

Он нахмурился, неуверенно кивнул и допил. Протянул ей стакан.

— Спасибо… Элли.

— На здоровье, — улыбнулась она, забирая стакан. — А… как тебя зовут?

Вместо ответа он закрыл глаза и лёг, натянул на голое плечо одеяло.

— Хорошо, — решила не настаивать Элли. — Я ещё зайду к тебе. Спи спокойно.

И ушла, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Он лежал, закрыв глаза, и думал. Кто я? Сергей Игоревич Бурлаков. Серёжка-Болбошка, Серёжа, Серёженька… А потом? Серый… Серёня… Серж… Серьга… Серёга… Это в школе? Нет, уже… спецприёмник? Нет, там стал Серым. Фамилии уже не было. Серж для… воспиталок? Нет, надзирательниц. И надзирателей. Больно дрались, что те, что эти. А Серый, Серёга для своих… И остальное там же. Потом… Малец… Малёк… Малый… И Малой… Он долго был Мальцом. Кто его назвал Андреем? Или это он сам? Ладно, он — Андрей. Андрей Фёдорович Мороз. Правильно. Это он помнит. Так кто же он? Как ему жить дальше? Лагерник Андрей Мороз. Куда ты попал? Как ты сюда попал? И… и зачем? Ладно. Об этом расскажет Элли. А сейчас надо решить, что ты ей скажешь, какое имя назовёшь. Решай. А чего тут решать? Я — Андрей. Серёже Бурлакову не выжить. А у лагерника шанс есть. Кто бы вы ни были, но об лагерника вы зубы обломаете.

Когда Элли заглянула к нему, он спал. Лицо его было безмятежно спокойным, а дыхание ровным.

Он слышал, как она открывала и закрывала дверь, её осторожные лёгкие шаги, но не шевелился и не открывал глаз. Видела ли она его номер? Наверняка видела. Но… вполне возможно, что не знает его значения. Хорошо бы, что так. Так вроде ничего девчонка, стоящая. Но открываться не стоит. Посмотрим. Как говорил тот лётчик в лагерном лазарете? "Сёстры часто привязываются к раненым. Больше, чем нужно врачам". Лётчика долго мордовали в СБ, лечили и снова мордовали. Так что мужик знал, что говорил. В лагере вообще редко врали. Все шли к финишу, а на финише лгать незачем. Так что… будем покладистыми, послушными… глядишь, и отломится чего-то. Только не спешить и не нахрапом. Пока не знаешь, какую игру вести, сиди смирно. Ну, вот и решил. А теперь… мама, я вспомнил, всё вспомнил. Мёртвые живут, пока о них помнят. Ты повела нас в театр, на "Синюю птицу". Меня и Аню. Ты боялась, что я ещё мал и не пойму. И сначала рассказала нам, пересказала сказку. А Милочку не взяли. Было только два билета. Она плакала. И мама достала книжку и читала нам… Метерлинка. Да, правильно. Метерлинк. И театр. Передвижной русский драматический. Да, разъездной театр. Взрослые говорили, что им не разрешают стать стационарным, и они разъезжают, играют, где придётся, без декораций и почти без костюмов, да, обычная одежда, как у всех, и необычные слова. И ещё, что это последний русский, нет, русская труппа. Похоже на труп. Ладно. Видишь, мама, я помню. И тебя. И Аню. И Милочку. И отца. Да, помню. Не бойся, мама, я уже взрослый, умею не только молчать. Я умею и говорить. Много, подробно и не по делу. Так, что слушающий запутывается и забывает, с чего разговор начался. Я не проговорюсь, мама. Но я помню вас, всех. И других. Тоже всех. Мама, это же хорошо. Это… это счастье. Если бы ты знала, мама, каких людей я встретил там, в лагере, как спасали меня. Спасибо вам всем, вы остались там, я даже имён ваших не знаю, настоящих имён. Старик, Хромуля, Иван, Джим-Пятно, Ник, Гарри, Джонни-Пузырь, Арт, Мишка-Танкист и Мишка-Моряк, ещё Старик, Сашка-Стриж, Капитан, Птица-Синица, Солёный… всем вам спасибо. Слышишь, мама? Аня, Милочка, вы слышите меня? Я помню. Вас. Всех помню. Мама, я брата нашёл. Помнишь, ты всегда говорила, что брат… У меня есть брат. Он… он бы тебе понравился, мама. Эркин домовитый, хозяйственный. Не то, что я, растеряха и распустёха. Эркин… как ты там? Ведь ты не погиб, нет. Ну, неужели судьба такая сволочь, что отнимет и его. Он… у меня больше никого нет. Никого. Если с тобой что, Эркин, я… жить не буду, крест кладу, ни одна сволочь от меня не уйдёт, со всеми посчитаюсь. За тебя. За Алису. За Женю. Если вы… если вы там, где мама, то слышите меня? Я жив. Я рассчитаюсь. За всё. И за всех.

Андрей вздохнул и открыл глаза. Прислушался. Вроде машина? Нет, это ветер, деревья шумят. Сад или лес? Ладно. Это потом. Есть хочется. Позвать, что ли? Нет, не стоит. Неизвестно, на что или на кого нарвёшься. Не так уж оголодал. Потерпеть можно. А пока… Лечь поудобнее и не спеша, спокойно, без психов и закидонов, вспомнить всё. До самого последнего дня. Когда он увёл Алису из дома. А что было потом? Нет, здесь пока всё путается. Отложим, отодвинем в сторону…

…Когда Элли с подносом, уставленном тарелками, вошла в спальню, Андрей уже в принципе восстановил всю цепь событий, и путался, оставался неясным только последний день. Последнее, что он ясно помнил, это как он идёт по улице, ведёт за руку маленькую девочку, её зовут Алисой, она — дочь Эркина и, значит, его племянница, он должен отвести её в Цветной квартал к Эркину, а потом идти за Женей. Он светловолосый, он пройдёт… Дальше начиналась путаница из боли, беспомощности, страшного жжения в глазах и горле… Видимо, тогда его и ранило. Непонятно куда, ран, свежих ран или рубцов, на нём нет. Увидев Элли, Андрей улыбнулся и приподнялся на руках навстречу ей.

— Не спеши, — засмеялась Элли. — Сейчас я тебе помогу.

Она помогла ему сесть, подложив под спину подушки, ловко пристроила поднос и села рядом, с удовольствием наблюдая, как он ест. Жадно и в то же время аккуратно. И руки не дрожат, и координация после такого долгого беспамятства очень хорошая. И не жадно, а… аппетитно, вот как! Со вкусом ест.

— Очень вкусно, — поднял он на неё глаза с последней ложкой. — Спасибо, Элли.

— Тебе нравится? — ответно улыбнулась она. — Я рада.

— Да, — он отдал ей поднос и откинулся на подушки. — Элли, я давно здесь? — она невольно замялась, и он сразу спросил: — Какое сегодня число?

— Двадцать второе ноября, среда, — тихо ответила Элли.

Его светлые, неуловимого серо-голубого цвета глаза потемнели.

— Од-на-ко, — раздельно сказал он со странной интонацией. — Это ж сколько выходит?

— Три недели, — Элли забрала поднос и встала. — Поспи ещё, тебе надо сейчас много спать.

Он улыбнулся ей и, когда она отнесла поднос на кухню и вернулась, уже спал, лёжа на боку и завернувшись в одеяло так, что виднелись только завитки волос на макушке. Элли постояла над ним, слушая ровное сонное дыхание, осторожно подоткнула свесившийся с кровати угол одеяла и вышла, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});