Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

Абрам Абрамович упредил драматичное обсуждение того, что случилось: психологически необходим был антракт.

— Вы победили! — не сказал, а провозгласил он.

То ли Анекдот, как всегда, называл на «вы» маму и обращался к ней, потому что именно ей на премьере принадлежали самые последние и самые сильные реплики, то ли «вы» имело в виду нас всех.

— В самом финале зал онемел. А «конец — делу венец». Это тоже не еврейская мудрость, а русская! — продолжал создавать у нас победное настроение Абрам Абрамович. — Запрограммированные «поклоны» ничего не определяли… А героиней спектакля — в прямом смысле! — стала Дарья Певзнер.

У него была серия анекдотов, состоявших как бы из двух сообщений: одного непременно отрицательного и одного непременно положительного. Он решил разрядить атмосферу анекдотом из той серии… «Один антисемит говорит другому антисемиту: «Опять сообщили две новости! Одна ужасная: евреи высадились на Луне. А другая — прекрасная: они высадились там все!»

— Вторая новость очень обнадежила бы Нелли Рудольфовну, — сказал Анекдот. — Ей бы уже никто не мешал… Ни Певзнер, ни Кушнер!

И тут, вдруг не выдержав, он сократил антракт и обратился к отцу:

— Ну, сегодня наконец… на этой премьере состоялась премьера твоего окончательного прозрения? Или все еще «проклятая неизвестность»?

Иные облекают в значительные слова малозначительные мысли. Я привык, что Еврейский Анекдот выражал значительные — по крайней мере, для нашей семьи — мысли словами очень простыми. Самыми простыми, какие есть. «И неожиданно: «премьера прозрения»!.. — про себя удивился я. — Должно быть, простые, спокойные фразы для него в ту минуту не подходили. И для юмора места не оказалось. «Премьера прозрения» на премьере спектакля… Сила образа, как известно, в его точности. Этот образ с аксиомной снайперской меткостью выражал то, что должен был испытать отец. Но испытал ли?»

— Премьера состоялась, — ответила за отца мама.

Я тихонько увел сестру в «комнату заклинаний», потому что слух ее — я это чувствовал — еще раздирали топот и вопли: «Во-он!» Губы подрагивали, не подчиняясь ей, а нижняя губа кровоточила. Я вспомнил, как кровоточила вена на Дашиной левой руке.

— Они были взяты тобою в плен. И только после спектакля — уже после! — вырвались, чтобы рабски исполнить приказ. А потом опять онемели. Было совершено два подвига: подвиг актрисы и подвиг матери. Не смотри вниз! Победитель имеет право на гордость… Подними голову. Твой народ заставляют жить с опущенной головой. Не подчиняйся! Не склоняй голову… Не склоняй!

Даша и в письмах многословием не отличалась: ей важно было выразить суть. В Риге она стала русской… Русских там не любили, но рядом был Имант. Он сделал приписку: «В театре русской драмы Даше предложили сразу три роли, а мне в латышском — одну».

— В нее там никто не влюбился? — с тревогой спросила мама.

Даже мудрый Анекдот не мог на это ответить. И вернулся к приписке Иманта: «С Дашей ничего не случится, пока я жив. А в нашей семье меньше девяноста никто не жил».

* * *

Все подлежало «распределению»: пища, одежда, награды, чины… И выпускников высших учебных заведений тоже распределяли. Не объективно, не по совести, а, как чины и награды, ориентируясь на привходящие обстоятельства. Среди них национальность, точно некая рекордсменка, стойко удерживала одно из ведущих мест.

Само понятие «национальная политика» уже исключало национальное равенство и независимость человека от его происхождения. Но коль она была, появились и «национальные нововведения». Даже, к примеру, слово «полтинник», обозначавшее прежде всего-навсего половину рубля, приобрело и второй смысл, повысивший курс этой денежной единицы до курса единицы этнической и политической. «Полтинниками» стали обзывать тех, что были неевреями только наполовину: либо по отцу, либо по матери. Такая мешанина тоже не одобрялась: она путала карты… Не игральные, а карты сражений за «интернационализм» в его коммунистическом понимании.

Молодецкая осанка анекдотов или, наоборот, их дряхлость зависят не столько от их возраста, сколько от соответствия времени.

Абрам Абрамович вспомнил анекдот, дряхлый по возрасту, но вернувший себе мускулистость. «Наниматься на работу приходит некто по фамилии Рабинович. Однако уверяет и пишет в анкете, что русский. «Уж если брать Рабиновича, пусть будет евреем», — накладывает резолюцию начальник».

Подобные решения могли приниматься не только в анекдоте, но и в реальности. А потому комиссиям, которые распределяли, раскладывали по полкам будущее людей, требовалось досконально выяснить степень чистоты крови тех, кому предстояло, окончив институт, вторгнуться в организм государства. Совсем как в бывшей, поверженной, Германии… Национальный «сорт крови», его чистота имели право заменять талант или, уж во всяком случае, ценились выше таланта.

— Пренебрежение истинными достоинствами — первопричина многих нынешних бед, — сказал Абрам Абрамович.

У Игоря между фамилией и национальностью противоречий не наблюдалось, а потому сомнения комиссию не посетили. Ей все было ясно — и брату предоставили «свободное распределение».

Недолгая «оттепель» сменилась крутыми заморозками. Однако ненастная политическая погода привыкла выдавать себя за погоду безоблачную. Искажая собственный облик, она искажала и смысл наиболее значительных слов: со «слова» ведь не только все началось, но «в слове» и все продолжается. Термин «свободное распределение» включал в себя эпитет, рожденный словом «свобода», а обозначал вышвыривание на произвол судьбы.

— Низость использует высокие эпитеты, — прокомментировал Анекдот. И его наблюдение показалось мне очень знакомым: то ли сам я добрался до этого вывода, то ли кто-то мне его ранее подсказал. Анекдот решил нас в этом выводе утвердить: — Чем низость низменней, тем эпитеты выше.

Игорь слыл одареннейшим студентом на факультете. Но одаренный не значило перспективный. Перспектива определялась распределительной комиссией.

— Что за комиссия, Создатель! — перефразировал Грибоедова Абрам Абрамович. — Старт зависит от «приемной», финиш — от «распределительной». А от способностей-то, от полезности людям и обществу что зависит? Ничего? Вот она, первопричина, вот она!

Игорю пророчили аспирантуру и распахнутые врата научного института. Но врата оказались воротами… И к тому же запертыми на засов.

Год назад отец пережил «премьеру прозрения» на премьере спектакля. Но бритвенно острые впечатления, как после любой премьеры, начали сглаживаться. В том, что Игоря примут в аспирантуру или «научный», отец был убежден. Тиски убеждений, давних и, казалось, неколебимых, ослабили свой нажим, но до конца еще не отпустили его.

— Вторая премьера за столь короткое время, — промолвил Анекдот. — Привыкай, Борис: скоро будет и третья.

Он имел в виду распределение, предстоявшее мне.

Игорь знал, что уныние — непрощаемый грех. И, жертвуя летним послеэкзаменационным отдыхом, принялся бодро распределяться сам, или «свободно», как это называла комиссия.

Ему, однако, предстояло вместо вхождения во врата обивать твердые (лоб расшибешь!) и осклизло, каменно хладные пороги. Иногда обещали, иногда обнадеживали… Но неизменно обманывали. Все происходило по одному и тому же сценарию. Сперва рязанская внешность Игоря и обложка «Диплома с отличием» воодушевляли отделы кадров. Заглянув под обложку, отделы искусно изображали вид, что их ничего не смутило. А дней через пять или десять, по-прежнему иезуитски не выдавая себя, сообщали, что «рады бы», но места, к их величайшему огорчению, заняты.

— Места не заняты, а закрыты! — без иронии произнес Анекдот.

— На Западе тоже есть безработица, — пытался утешить сына отец.

— Но она редко рождена национальными признаками, — возразил Анекдот.

Утешениям он предпочитал истину.

— Что же делать? — вопрошала мама.

— Все будет в порядке. Я убежден! — отвечал отец.

Убеждения все еще цеплялись за него. Или он цеплялся за них.

— Важно, что считать порядком, а что беспорядком, — опять без иронии вторгся Анекдот. Юмор не покидал его, но порою затаивался и не напоминал о своем присутствии.

Наконец Игорю сообщили, что в школе, где мы учились, к осени освобождается место заведующего учебной частью.

— И что же? Отправиться в кабинет, где когда-то пощечина защитила нашу сестру? Пойти за ответной пощечиной?

Приятель, бывший наш одноклассник, торопливо успокоил тем, что старый директор смещен. Пусть не бесстрашием чьей-то совести, а беспробудностью собственного пьянства… но изгнан.

— Давно уж замечено, — сказал Анекдот, — что ничтожества и негодяи обожают пороки великих людей, дорожат их заблуждениями и слабостями. Ибо это то единственное, что их с великими, на внешний, поверхностный взгляд, сближает. Писака-юдофоб ненавидит евреев не просто так, не примитивно… А как Достоевский! Простите, что повторяюсь. Но общеизвестное может не терять актуальности. Стихоплет не просто напивается и хулиганит… А как Есенин! Век уже давно перешагнул через свою середину — и оказывается, что за все это время, на мой не бесспорный взгляд, в русской поэзии были два гения — Блок и Есенин. Второй провидел судьбу русской деревни, как Федор Михайлович провидел судьбу всего государства. И к нему смеют апеллировать выпивохи?!