Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

— Внушаешь оптимизм? — спросил Анекдот. — По этому поводу расскажу такую историю… Молодой поэт сочинил поэму, которую буквально распирал оптимизм. Мудрый критик спросил его: «Ты оптимист?» — «А как же!» — «Знаешь, был поэт Байрон?» — «Кто же его не знает?» — «У тебя, я знаю, попадаются неплохие стишки. Но он был гений! Ты, я слышал, избран кем-то в Союзе писателей… Но он был лорд! Ты недурен собой и, уверен, заводишь интрижки… Но он был красавец! У тебя, вероятно, сносные гонорары. Но он был миллионер! И при всем при этом был пессимист. Так что же ты, дурак, оптимист?» — Абрам Абрамович покашлял, как всегда после анекдотов, требовавших осмысления. И в который раз обратился к своей любимой цитате:

— «На свете счастья нет, а есть покой и воля»… Это, Серега, нам с тобой объяснил Пушкин. Волю, то есть свободу, в силах предоставить лишь государство. Но оно не торопится. Так подари людям душевный покой. Гипнотизируй… Но не как в том анекдоте!

— В каком?

— Ты забыл? Тогда я напомню… Еврей сообщает: «К нам в местечко приехал гипнотизер!» — «А что он делает?» — «Чудеса делает!» — «Ну а конкретно?» — «Приходит к нему Рабинович, у которого такие сухонькие ножки… Он на костылях шлендрается. Гипнотизер пристально-пристально на него посмотрел: «Рабинович, брось костыли!» Представьте себе, Рабинович бросил костыли!» — «И что?» — «Разбился к чертовой матери!» — Абрам Абрамович дал мне мгновение, чтобы вникнуть в его намек. — Гипнотизируй, Серега, но так, чтобы люди не разбивались, не падали, а, наоборот, становились на ноги. В прямом и переносном…

Абрам Абрамович ощущал за меня повышенную ответственность еще и потому, что пациентов я принимал в его комнате. Выглядела она по-холостяцки неустроенной, сиротливой. Но неопрятности Анекдот как в поступках, так и в быту не допускал.

Восемь остальных комнат населяли русские люди, и все лелеяли Абрама Абрамовича, называя его Абрашей. Жить в коммунальной квартире и оставаться здоровыми — вряд ли реально. Анекдоту не давали забывать, что по профессии он доктор. Жаждать медицинских рекомендаций — извечная людская слабость. От Абрама Абрамовича соседи ждали спасительных разъяснений: касательно себя, родителей-стариков и малых детей. Анекдот и без правой руки направо и налево раздавал советы.

Но вдруг комната его превратилась в психоневрологический кабинет!

Денег я поначалу не брал. Но Еврейский Анекдот возразил:

— Моим соседям восстанавливай невосстановимые нервные клетки бесплатно: от их психики зависит и моя психика. И твоя «практика»… Но с других? Не заплатив, они не излечатся! Кто же поверит, что настоящий врач не берет за лечение?

Стремясь внушать людям надежды, я вобрал в себя столько чужого горя, что сам начал понемногу надежды терять. Но виду не подавал: нельзя же уныло лечить уныние.

— Вы дерзнули бороться с психозами без диплома? — спросил меня председатель распределительной комиссии. — Теперь дерзните с дипломом!

Меня «распределили» в психиатрическую больницу.

Первое предназначение анекдотов Абрам Абрамович, как известно, видел в том, чтобы смягчать ими драмы. Перед тем как мне предстояло отправиться в психбольницу, он попробовал влить в меня самого успокоительные лекарства.

— Такая была история… Приходит врач-психиатр в палату и предупреждает своих пациентов: «Сейчас явится новый больной и станет утверждать, что он Наполеон Бонапарт. Но вы не верьте ему. Не верьте… Потому что Бонапарт это я!» Прости за анекдот-доходягу. А вот просто дряхлый. «Врывается в палату психбольной с толстенной книжищей и восклицает: «Смотрите! Какая странная пьеса… Сотни действующих лиц. Даже тысячи!» А из коридора доносится крик санитара: «Кто спер телефонную книгу?..»

Одна из основных медицинских заповедей — не привыкать к человеческим мукам. В больнице, где я вознамерился исцелять и спасать, врачи до того привыкли к чужим страданиям, что обсуждали телевизионные передачи и новые фильмы, когда санитары вязали буйнопомешанных. Поскольку ненормальные ничего и никому не могли рассказать, местные донжуаны похотливо обхаживали медсестер не только на лестничных площадках и в коридорных углах, но и забивались с ними в процедурные кабинеты.

В тот день, когда я «заступил на должность», один тихий больной повесился на скрученной простыне. Паники и грусти по этому поводу не наблюдалось… А в буфете я услышал, как, давясь смехом и пирожком, один целитель говорил другому:

— Послушай анекдот на аналогичную тему! Приходят в гости к еврею, а он барахтается под потолком, обвязав свой живот подтяжками… Воображаешь картину! «Что ты делаешь?» — спрашивают его. «Жить не хочу! И решил повеситься!» — «Так петлю же надо на горло…» — «Пробовал, задыхаюсь!»

Буфет жизнерадостно загоготал. Анекдоты здесь рассказывали не для смягчения драм, как это делал Абрам Абрамович. Поскольку сами драмы целителей веселили.

«Не дай мне Бог сойти с ума!» — внезапно пронзила пушкинская строка.

Через неделю меня вызвал к себе главный врач с пародийной фамилией Гурманский. Не для знакомства, а, как было сказано, «в порядке ознакомления». На гурмана он не был похож: тощее лицо, обтянутое небрежно побритой кожей. «Если из его фамилии убрать букву «р», получится Гуманский, — подумал я. — От слова «гуманность».

Но гуманностью от него уж тем более и не пахло! От него пахло бессердечием. Нос, подбородок и взгляд были до того кинжально заострены, что ими, казалось, можно было порезаться… Обрезаться можно было и об его характер.

Не предложив мне сесть, Гурманский сказал:

— Работа у нас боевая! Предупреждаю, Сергей Борисович.

Боевой она была лишь в том смысле, что больных часто били: кричи не кричи, а пожаловаться они никому не могли.

— К нам поступили двое больных с вывороченными мозгами: система им не нравится, режим их не устраивает, — сообщил главный врач. — Вот с них и начните! Научно обоснуйте диагноз… Научно! Вы поняли?

«Не дай мне Бог сойти с ума…» — вновь пронзила строка. — Не дай мне Бог… от всего, что я увидел здесь и услышал».

В тот же вечер мы, потеснившись, всем семейством собрались в комнате, которую по-прежнему называли Дашиной.

— «Хождения по мукам» продолжаются, — доложил Игорь с шутливостью, которая грозила оборваться рыданием.

А я рассказал о психиатрической больнице и беседе с ее главным врачом.

— Что же делать? — спросила мама. И посмотрела на Абрама Абрамовича, ожидая спасительного ответа.

Он молчал.

— Уезжать, — отбросив палку и поднявшись без ее помощи, произнес отец. — Уезжать…

Книга вторая

СТЕНА ПЛАЧА

Продолжаю свои вечерние путешествия… нет, не случайно уходящие в ночь: туда, в ночь, во тьму, ушла судьба всей нашей еврейской семьи. Только потому, что она еврейская… Смеет ли существовать на свете такая причина? И смеет ли называться белым светом тот свет, где столь черная причина все-таки существует?!

Вспоминаю, восстанавливаю историю нашей семьи по фактам-кирпичикам, чтобы потом записать, а еще поздней вырвать, отторгнуть все ненужное, лишнее, отвлекающее от сути.

Пальмы, магнолии… И дома белого, не притягивающего жару, цвета. Город похож на южный курорт.

Но курорты бывают не только жаркими… А на прохладных курортах прохладно, не зазывая к себе в дома, встречают заезжих. Это не свои и не гости, а именно заезжие, транзитные пассажиры. Как же мы не подумали, что такой пассажиркой может оказаться и Даша, отправившись в Прибалтику — вслед за мужем и в поисках покоя? Но обычный транзит обещает продолжение дороги. А дорога сестры оборвалась… Даша могла бы поехать и в другую сторону, в южную, вместе с нами — и тогда бы… Но к чему забегать вперед, сокращая то, что и так было кратким?

* * *

«Роман с вырванными страницами…» Говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Но мудрость — и даже самая общепризнанная! — не может считаться универсальной, годиться на все случаи. События, настигающие подчас даже личность обыкновенную, оказываются неповторимыми не только в истории этой личности, но и в истории человечества. «Все, что есть, было. Все, что будет, было», — утверждал мудрейший Екклесиаст. Но и он ошибался. Неповторимость ударов и ситуаций, что обрушиваются почти на каждую жизнь, опровергает его слова. Они годятся для происшествий глобальных, но не для индивидуальных людских судеб, в которых все гораздо сложнее. Интимная сфера загадочней планетарной. Уж поверьте мне, психоневрологу… И ничто тут на любые случаи не годится! Очнувшись, словно на иной планете, в Иерусалиме вместе с мамой, отцом и Еврейским Анекдотом, я оказался вдали от Даши и Игоря лишь формально… Их повседневное бытие я ощущал разумом, колеей своей. И не потому только, что мы, трое, родились в один день и один час. Оторванность от самого дорогого, исчисляемая километрами, гарантирует иногда полное отсутствие разрыва душевного. Чем размашистей разбросаны по свету преданные сердца, тем необходимей они друг другу.