На грани смерти - Николай Владимирович Струтинский

несколькими товарищами на возвышенности, у опушки, второй пулемет был выдвинут под насыпь узкоколейки.

Недалеко чернела крыша знакомого хутора, где жила семья Талимона Герасимовича. Эти места были нам знакомы. И раньше мы иногда останавливались у дяди Талимона — то переночевать, то просто отдохнуть часок-другой, выпить кружку свежего молока.

Стройная, горная осанка Талимона, спокойный и глубокий взгляд, размеренные, несуетливые движения как бы излучали спокойствие, и в присутствии этого человека мы на минуту забывали о войне, об опасности. Мы с аппетитом ели пахнущие сеном яблоки и в темноте (у теплой печи на кухне) вслушивались в по-стариковски дрожащий голос хозяина хутора. Каждый раз, когда мы засиживались далеко за полночь, Лукерья, его дочь, появлялась босая на кухне и укоризненно шептала:

— Хватит вам полуночничать. Ложитесь спать, завтра не добудишься.

Тогда дядя Талимон тяжело поднимался на своих старческих ногах, разминал их, тушил угольки и, пожелав нам хорошего сна, уходил к себе, на теплую лежанку.

— Зятя моего не встречали? Митей его зовут, — как-то спросил он. — Сын вон его растет, — он указал на люльку, в которой спокойно спал малыш.

— Хороший у меня зять, — продолжал он. — В партизаны ушел. Не знаю, жив ли еще. Два года тому назад пришел он ко мне в декабре сорок первого. Дело было поздно вечером, вот в такое время, как сейчас, мы уже спать ложились. Слышу — стучат. Старуха моя так и обомлела: «Ой, бандиты, — говорит. — Талимон, не открывай!» Можно подумать, что закрытая дверь спасет от бандитов. Лукерья тоже испугалась. Я ей потом говорил: «Как же это ты, Лукерьюшка, не почувствовала, что счастье твое в дверь стучится?» — Дядя Талимон улыбнулся. — Открываю дверь, вижу — на крыльце человек. Спрашиваю его: «Ты кто? Что тебе нужно?» Молчит. Может, думал, что я так пойму. Присмотрелся к нему, и что-то дрогнуло у меня внутри. Пиджачок на нем истрепанный, брюки заправлены в почти развалившиеся сапоги, вокруг шеи не то шарф, не то тряпка какая-то, а лицо все обледеневшей щетиной покрыто. Видит он, долго я что-то его разглядываю, и говорит: «Если можете, помогите мне. Я военнопленный». А губы у него посинели от холода, дрожат. И что больше всего меня поразило, так это слова: «Если можете…» Достоинство есть у человека, подумал я тогда, почти погибает, а не унижается. Отступил я в сени и пропустил его в хату. А он как вошел в комнату, почуял тепло и к печи бросился, руки прямо в огонь сует, прямо в огонь. «Я только погреться зашел. Не бойтесь. Я долго здесь не пробуду…» Старуха моя молока горячего, ломоть хлеба дала, еще чего-то… Хорошо, что пищи немного было, а то погубили бы мы его. Он, оказалось, три дня макового зернышка во рту не имел. Поел он, согрелся и все повторял: «Я сейчас уйду. Никак от печки не могу оторваться». И уснул прямо у печки. А Лукерья все время, пока он грелся, простояла у стены, не шелохнувшись. А тут говорит: «Нельзя его отпускать, погибнет. Пусть он у нас поживет, никто и знать об этом не будет…» Она у нас тихая, робкая, а здесь так бойко вступилась за этого парня. Остался он. Лукерья его полюбила, да и ему она приглянулась. А вскоре мы благословили их на семейную жизнь… — дядя Талимон замолчал, откашлялся. Немного передохнув, продолжал:

— Спустя некоторое время начал наш Дмитрий ходить куда-то по вечерам. Сначала причины придумывал разные, чтобы в село уйти, возвращался через час-другой. Луция (это мы так Лукерью ласкательно называли), гляжу, извелась, но ни слова не говорит. Дите у них уже тогда родилось. Взял я его как-то в лес по дрова и говорю: «Ты вот что, Дмитрий, если тебе другая приглянулась, уходи от нас. Нечего тебе бегать, Луцию обманывать. Мы проживем без тебя и сына твоего вырастим. А Луция потужит-потужит и забудет. Со временем она поймет, что не следует за тобой тужить. Значит, не тем оказался». Сказал я ему это по-мужски, серьезно и тут же добавил: «Сегодня же и уходи. А Луции я сам все расскажу». Он слушал меня, не перебивая, только усмехнулся, когда я кончил. И вдруг говорит: «Уйду я. Не знаю только, сегодня или завтра. На днях уйду, наверное». У меня сердце сжалось от ярости. Думаю, ладно, не стану говорить, что я о нем думаю. А он говорит: «В партизаны, дядя Талимон, я решил податься. Вот уж с месяц с ними связь держу. Нельзя мне сидеть в тепле, в сытости да ожидать, когда чужой кровью мир будет завоеван. У меня же сын растет. А Луции я сам все расскажу. Она умная, все поймет». Вот такой у нас зять. Соседи меня сейчас пугают: «Смотри, Талимон, бандиты узнают о вашем «совите» (они так Дмитрия называли), не пожалеют никого. Вам бы в село перебраться. Все же безопаснее». Да я никуда не поеду, ни от кого убегать не собираюсь.

…Воспоминания нахлынули, и не только на меня. Вдруг кто-то из партизан, кажется, Петр, растирая замерзшие руки, предложил:

— А что, ребята, зайдем к дяде Талимону? Погреемся у него чуток. Мороз-то какой, окоченеем мы тут за ночь…

Предупредили остальных товарищей, что отлучимся на часок, и направились к хутору.

Под ногами потрескивал замерзший наст, на небе ни звездочки.

В доме было темно. Мы подошли к окну комнаты, в которой всегда спал дядя Талимон. Постучали три раза. Нам никто не ответил. Постучали еще. Дом хранил молчание.

— Может, дядя Талимон уехал в село?

Мы подошли к двери. Я толкнул ее, и она, скрипнув в ночной тишине, приоткрылась. Боясь увидеть страшную причину этого мертвого безмолвия, я не решался переступить порог. Мной овладело желание как можно скорее уйти отсюда.

— Ну, чего стоишь? Надо же посмотреть, что там такое… — послышался шепот товарища.

Я чиркнул спичкой и вошел в коридор. Из открытой двери кухни дохнуло теплом и запахом свежего хлеба. В печке дотлевали последние угольки. Я споткнулся о что-то твердое на полу. В этот момент спичка догорела. Нащупав в темноте лампу, которая была еще теплой, я зажег ее и, подкрутив фитиль, поднял высоко над головой. Посредине кухни валялись перевернутая табуретка, черепки битой посуды, оборванная веревка, на которой сушились детские пеленки. Никаких признаков жизни… Только наши длинные тени ползли вслед за нами, преломляясь на стенах.

Мы бросились в комнату, надеясь найти кого-нибудь из Герасимовичей. Но и там никого не было. Возвращаясь назад, Петр заметил в кухне на полу несколько пятен свежей крови. Мы