Раздели мою боль - Юрий Борисович Андреев

ты когда-то чуть ли не ежедневно переписывался. Мы познакомились с ней осенью 16-го, я потом расскажу. В первый момент я, естественно, остолбенел, ведь после случайной встречи снова, здесь в Праге, она внезапно исчезла, а затем опрометью кинулся через улицу, чтоб ее остановить. И не заметил спешащего извозчика. Тот не успел осадить лошадь, и она на полном скаку задела меня грудью. Я упал, ударился головой и, кажется, потерял сознание, — он ощупал себе голову и наткнулся на шишку, — вот, до сих пор не прошла.

Николай слушал, не веря ушам. Судя по последним словам, мужчина жил в начале прошлого столетия и воображал, что сейчас находится в Праге. Но больше всего смущало, что этот субъект не просто знал его по имени, а принимал за близкого знакомого.

«Нужно аккуратно, чтоб не вызвать агрессии, попытаться узнать, кем этот Олег сейчас себя воображает. Но спрашивать напрямую нельзя, он уверен, что мы давние знакомые, и, следовательно, мне известно, кто он», — подумал Николай.

— Послушай, дружище, — повернулся он к больному, — тебя привезли сюда без документов. Видимо, ты их где-то потерял.

Тот виновато улыбнулся. По напрягшемуся взгляду и дергающимся зрачкам было видно, что он пытается ответить и не знает как.

— Глупость какая-то, я забыл собственную фамилию. На фронте ты звал меня на французский манер — Андре, — он с любопытством повернулся к Николаю, — послушай, а ты сам как здесь очутился? — он виновато потер виски, — прости, я вспомнил: до меня дошел слух, что осенью 16-го ты попал в германский плен. И что, с тех пор не покидал Европу? — Николай осторожно кивнул. — А у меня после лазарета началась не жизнь, а одно сплошное приключение, — признался пациент. — Помнишь, как мы с тобой еще до войны мечтали: окончим университет и отправимся на восток, как Пржевальский? А тут и ждать не пришлось, сама война поспособствовала.

Что творилось под Перемышлем во время Брусиловского прорыва, ты видел собственными глазами. Сколько там наших полегло! Слава Богу, и крепость отстояли, и австрияки раз, и навсегда усвоили, что значит русский солдат. Я тогда дешево отделался, всего лишь в руку ранило. Рана казалась пустяковая, помнишь, ты ее перевязал, и я в строю остался. Но вдруг она распухла, и начала гноиться. И ты тогда настоял, чтоб меня в госпиталь отправили, и строго наказал: ни в коем случае на ампутацию не соглашаться, только если гангрена случится. И, ведь, спасли руку: какой-то пожилой хирург, в пенсне и с бородкой клинышком, как Антон Павлович Чехов, постарался.

Заживала рана медленно, рука слушалась плохо, поэтому ни о каком фронте не могло быть и речи. В тыл возвращаться не хотелось. Я стал размышлять, чем бы заняться, и тут в госпитале, когда Георгиевский крест вручали, генерал неожиданно спросил:

— Это правда, что вы в университете на кафедре Константина Александровича обучались? — Я удивленно кивнул: откуда, мол, строевому генералу имя нашего профессора известно? А он, заметив это, пояснил, — мы с вашим профессором — кузены по материнской линии. — Вы какими языками владеете?

— Свободно английским и немецким, ваше высокопревосходительство, и еще фарси самостоятельно изучал, — отвечаю.

— Вот и прекрасно, — отвечает генерал, — отправитесь с экспедицией в Персию, заодно и руку подлечите. Согласны?

— Лучше бы где-нибудь при штабе. Я на фронте остаться хочу, — отвечаю.

А он головой покачал и говорит:

— Что ж, вы думаете, Россия век воевать будет? Когда немцев победим, Ближний Восток необходимо осваивать, чтоб тамошнему английскому влиянию провести границу…

«Наверно, хватит на сегодня, он устал», — подумал Николай, заметив, пациент прикрыл глаза.

Но Андре после паузы продолжил повествование:

— Вернулся я в Россию уже в середине осени, отчитался в военном ведомстве и в ожидании нового назначения стал слоняться по Петрограду. Город бурлит, бесконечные демонстрации, все Распутина с царицей проклинают. Тут из военного ведомства попросили найти Константина Александровича. Зашел в университет на кафедру: занятия идут через пень-колоду, студенты вместе с преподавателями постоянно митингуют, тоже в политику ударились. Я был в военной форме, но он меня признал и так с усмешечкой спрашивает:

— Почему на митинг не идете?

— Там шумно очень, а мне после фронта тишины хочется, устал от окоп, свиста пуль, разрывов снарядов, — отвечаю.

— Знаете что, добром это все равно не кончится, поезжайте ко мне имение погостить. Вы мне подробно о своей поездке расскажите, а я похлопочу, чтоб вам отпуск продлили и с дочкой познакомлю. Ей шестнадцать стукнуло, барышня, можно сказать, на выданье. Но сразу предупреждаю: она с кем-то из ваших товарищей переписывается.

У него была отличная библиотека, в тиши на природе меня снова потянуло к учению, и я проводил целые дни, штудируя труды историков. Сам хозяин наезжал из Питера не часто. При встречах мы подолгу чаевничали, и он все выспрашивал подробности моей поездки.

— А как начался ваш роман с Натали? — спросил Николай, все больше втягиваясь в эту эфемерную игру.

— Сначала она дичилась меня. Может, потому, что виделись нечасто, большую часть времени Натали проводила в городе. Вскоре пришло известие: ты в германском плену. Первое время Натали была сама не своя, а потом стала мучить меня вопросами. Я, естественно, успокаивал, что скоро все кончится, и ты вернешься к ней. Она недоверчиво слушала мои пространные речи, пока однажды не спросила:

— С чего ты решил, что я буду его ждать? У нас с Николя были чисто дружеские отношения. Пожалуйста, извини, может, все, что я сейчас рассказываю, тебе неприятно слышать, — вдруг спохватился Андре.

— Продолжай, дружище, это было так давно, что я, и думать забыл, — успокоил его Николай.

Андре облегченно улыбнулся.

— Нас тянуло друг к другу все больше и больше, — живо продолжил он. — Точку над i. поставило известие о поездке на фронт. Едва услышав об этом, Натали обняла меня изо всех сил и отчаянно зарыдала. Под Новый год мы признались другу в любви и решили больше никогда не расставаться. Помню, как мы долго стояли, обнявшись, смотрели в заснеженное окно в библиотеке и мечтали, что когда кончится эта ужасная война, мы обязательно поедем в дальние страны, посмотрим на мир. Помню, я еще сгоряча добавил, что смута в России только начинается, и лучше бы вообще уехать отсюда. А она возразила, что не сможет бросить отца одного.

— А мы и его возьмем с собой, — предложил я.

Она отрицательно покачала головой:

— В молодости папа путешествовал по Европе, и не раз говорил, что там лучше чувствовать себя гостем…

— И как закончились ваши романтические отношения? — поинтересовался Николай, ожидая дальнейших признаний.

— Никак, — пожал