Мадонна будущего. Повести - Генри Джеймс

Я испытывал неловкость за Руфь, вынужденную обитать в убогой, по словам миссис Малвилл, квартирке, слишком явно ожидая решения своей судьбы, и потому с радостью встретил известие о ее переселении в Колдфилд. Пока она в Англии и помолвка еще не расторгнута, самое подходящее для нее место — под крылышком леди Мэддок. Теперь, когда невеста бедна и несчастна, ее предполагаемая золовка будет, вероятно, побеждена окончательно. Если бы позволяло место, я мог бы многое порассказать о том, насколько характер действий мисс Энвой (из того, что до меня доходило) соответствовал тому образу, который я нарисовал в своем воображении под воздействием признаний Грейвнера, сделанных им в поезде. Я смотрел на Руфь, постоянно держа в голове этот причудливый зигзаг судьбы. Для достойного ответа требовалось немалое мужество: каждый взгляд Руфи, каждое ее слово я истолковывал — пусть это и покажется странным — именно в свете предоставленной ей редкой возможности.

В Уимблдоне мне, например, показалось, что Руфь прямо-таки устрашена Солтрамом — охвачена боязнью перед исходящей от него неодолимой притягательной силой. На следующий же день, возвращаясь вместе с ней в город, я убедился, что хотя Руфь и испытывает к Солтраму глубочайший интерес, однако держится в высшей степени осторожно. Она ничем не выдаст себя прежде того, как решится обнаружить свои намерения. К какому конечному выводу придет молодая девушка, доказавшая свою способность взвешивать все за и против, можно было только гадать — и это представлялось мне увлекательнейшим из занятий. Я был бы очень взволнован, обратись она ко мне за советом, но молил небеса отвести от меня подобное затруднительное положение. Если ситуация настолько запутана, как вкратце обрисовал ее мне Грейвнер, мисс Энвой должна разрубить узел сама. Не я втянул ее в эту затею, не мне подавать ей руку помощи… И все же я не переставал терзаться вопросом, с какой стати мысли о той, кому я ничем не могу быть полезен, упорно меня преследуют. Отчасти это навязчивое беспокойство было обусловлено жгучим желанием выведать, не сообщила ли Руфь Аделаиде хотя бы частичку того, что мне стало известно от Грейвнера. Но я видел, что миссис Малвилл по-прежнему ломает голову над скрытыми пружинами, толкнувшими мисс Энвой к дальней поездке отнюдь не в качестве готовой к венцу невесты. Что-что, а очевидно было только одно: вновь среди нас она явилась в каком-то совершенно ином амплуа.

Вынужденный по делам родственников провести часть весны на западе Англии, вдали от океанического шума (я имею в виду рокот непрерывно набегающих раздумий Солтрама), я получил некоторую передышку, и встревоженность моя улеглась. Кажется, я упустил оговориться, что осмотрительность всегда отодвигала во мне любопытство на задний план. Я только гадал, не обсуждала ли Руфь Энвой идею Коксоновского фонда с леди Мэддок, и недоумевал, отчего нет вестей из Уимблдона. Несколько писем прислала мне миссис Солтрам: они были полны всевозможных обличительных замечаний, однако племянница леди Коксон ни единым словом не упоминалась — со времени недавних неблагоприятных событий миссис Солтрам заметно утратила к ней интерес.

X

Молчание Аделаиды объяснилось позднее. Все стало на свои места по моем возвращении в Лондон, когда ранним июньским утром эта достойная всяческого восхищения женщина почтила меня своим визитом. Едва она появилась, я сразу обо всем догадался, но, оповещенный о том, что очаровательная Руфь живет у них в доме вот уже целый месяц, невольно воскликнул:

— Она до сих пор в Англии? Что же ее тут удерживает, если подумать о девической скромности?

— Но ведь она меня так любит, так любит! — беспечно прощебетала Аделаида.

Ко мне она приехала, однако, не только затем, чтобы сообщить о нерушимой преданности мисс Энвой — в этом теперь не оставалось ни малейших сомнений; гораздо более существенным представлялось то, что Грейвнеру столь пылкая дружба пришлась не по нраву. Он решительно возражает против пребывания Руфи в Уимблдоне, хотя сам же поначалу в простоте душевной и привез ее туда. Короче говоря, он желает, с согласия Руфи, положить конец помолвке единственно приемлемым и достойным способом, влекущим за собой счастливую развязку.

— И чего же ради она противится? — вскричал я.

Аделаида промямлила:

— Она говорит, ты знаешь. — Видя мое замешательство, она пояснила: — Мешает выдвинутое Джорджем условие.

— Коксоновский фонд?! — ахнул я.

— Джордж сказал, что посвятил тебя в это дело.

— Только отчасти. Значит, мисс Энвой взяла на себя обязательство им распорядиться?

— Да, взяла, причем самым благороднейшим образом: она рассматривает свои права как долг, исполнить который можно лишь сугубо однозначно. — Набрав в легкие воздуха, Аделаида выпалила: — Конечно же, Руфь держит на примете мистера Солтрама.

— Боже, вот ужас-то! — вырвалось у меня невольное восклицание, заставившее Аделаиду побледнеть.

— Ужас? В чем тут, по-твоему, ужас?

— Ужас в том, что надо в одиночку справляться с подобной задачей.

— Не беспокойся, ты тут ни при чем! — Моя гостья не без вызова высоко вскинула голову.

— Да разве он годится в лауреаты? — в отчаянии возопил я, что вызвало со стороны Аделаиды отпор не менее энергичный, и теперь, уже в непритворном ужасе, я припер ее к стенке вопросом: — Уж не твоих ли рук это дело? Признавайся честно: не ты ли ее подговорила?

Краска так и бросилась в лицо простушке Аделаиде: я вновь заставил ее не на шутку струхнуть. Пылая гневом, она гордо заявила, что в жизни никого никогда не подговаривала и что у Руфи, слава Богу, есть собственные глаза и уши. Руфь сама способна оценить людей по достоинству. Если мне угодно, так это он, он — и только он своей личностью расположил ее к себе, как располагает всякого, кто обладает по-настоящему чуткой душой. (Данное определение, замечу в скобках, лишь слабо отражало то, что мы понимали под способностью безраздельно отдаваться всемогущей власти красноречия мистера Солтрама.) Что могло значить ее, Аделаидино, влияние, если наш общий друг целиком завладел воображением мисс Энвой? Да какое же право, простонал я, хорошенькая девушка, помолвленная с подающим надежды членом палаты общин, какое же право имеет она отдавать свое воображение во власть кому бы то ни было, когда она обязана, просто обязана безраздельно владеть собой денно и нощно? Сбитая с толку Аделаида только и сумела растерянно пролепетать что-то насчет исключительной ее проницательности. Руфь воспринимает мистера Солтрама едва ли не как мощную природную стихию. Она достаточно умна для того, чтобы проникнуться его гениальностью, и жаждет осыпать его щедротами из чистого великодушия.

— Положительных свойств у нее хоть отбавляй, согласен, но скажи, пожалуйста: среди прочего, достаточно ли она богата? То есть богата ли настолько, чтобы разбрасываться такими суммами?

— Ей виднее. К тому же ведь это не ее деньги: она ни в коем случае не считает их своими.

— Вопреки мнению Грейвнера. И в этом вся загвоздка?

— Да, именно эта трудность и привела Руфь сюда: ей совершенно необходимо было увидеться с поверенным тетушки. Ясно, что по завещанию леди Коксон деньги могут принадлежать ей, но она слишком совестлива, и это не позволяет ей пренебречь изначальным условием, настойчиво и недвусмысленно подчеркнутым сэром Грегори, который предназначил часть своего состояния для вполне определенной цели. Иной точки зрения на этот предмет Руфь не допускает. Деньги пойдут только в поощрительный фонд — и никуда больше.

— С виду идея фонда весьма возвышенна, однако по сути своей это совершеннейшая нелепость.

— Это слова мистера Грейвнера? — полюбопытствовала Аделаида.

— Возможно, хотя мы с ним уже целую вечность не виделись. Просто я и сам так считаю. Все это вилами на воде писано. Грейвнер упирал на юридическую сторону вопроса; подобные смехотворно расплывчатые указания никаким боком с законностью не соседствуют.

— А Руфь и не настаивает на том, что все здесь безукоризненно по части наследственного права, — подхватила Аделаида. — Именно юридическая уязвимость некоторых сторон завещания и обостряет в ней чувство морального обязательства.

— Это что, ее собственные слова? — отпарировал я.

Не берусь в точности передать ответ Аделаиды, помню только, как долго она распространялась насчет потрясающего великодушия мисс Энвой. Вспомнив о том, насколько не по нутру подобное великодушие Джорджу Грейвнеру, я вновь подивился, как могла столь несходная пара полагать, что способна достичь взаимного понимания. Миссис Малвилл уверяла меня, будто Руфь любит Джорджа так, как не способна любить никакая другая женщина, — и терзается до глубины души. Тем не менее она желает видеть меня. Услышав это, я вскочил как ужаленный: