УТЕС ДРАКОНА. Палеофантастика русской эмиграции - Фоменко Михаил

Я согласился и получил за тетрадь пять тысяч долларов, что вместе с имевшимися у меня семью тысячами — моей долей из денег, найденных на разбитом корабле и экономией от командировки, — составило ровно тринадцать тысяч долларов. Кроме того, директора фирмы, в которой я служил, подкупленные тем, что несмотря на пережитые приключения, я все же вполне добросовестно исполнил возложенное на меня поручение, предложили мне место заведующего отделением с очень приличным окладом.

Поэтому я решился просить у старого отставного моряка руки его дочери, со стороны которой, я рассчитываю, не встретится особенных препятствий. По крайней мере, она мне так сказала, когда мы стояли на палубе корабля, подходившего к Гавру, и я крепко обнимал ее за талию…

О чудовище я буду вспоминать с чувством ужаса и вместе с тем с благодарностью, так как, главным образом, благодаря ему мне удалось приобрести любимую жену, мою дорогую маленькую Анну.

Михаил Щербаков

УТЕС ДРАКОНА[10]

— Ти-та-та-та… Ти-та… Ти-ти-ти-та…

Затем чередовавшиеся в неправильном ритме ясные писки прекратились и послышался смутный и сбивчивый гул.

— Наконец-то! — с облегчением подумал Георгий Николаевич. — Ишь, какую длинную телеграмму закатили!…

Он взглянул на часы: до конца вахты оставался еще час. Слегка сдвинув с правого уха придавивший наушник, он посмотрел на лежавшую перед ним бумагу. Там стояли ряды отдельных записанных им букв. Они не разделялись на слова. Георгию Николаевичу — еще новичку радиооператору — трудно было улавливать сразу смысл сокращенных до предела телеграфных фраз, передаваемых на чужом языке.

И к тому же это не входило в его обязанности. Лишь бы правильно схватить на слух то отрывчатые, то более долгие попискивания, от напряженного слушания которых у Георгия Николаевича к концу вахты всегда отчаянно ломило уши и голову. Разберут их другие. Они разобьют шеренги букв на слова, заполнив сокращения — отделят фразы, выправят их, отметят, где надо, абзацы, снабдят заголовками и, перестукав на машинках и размножив на ротаторах, разошлют по редакциям газет готовые телеграммы. А назавтра, быть может, те самые писклявые «ти-та-та», которые пойманы в тишине душной ночи им, русским эмигрантом Георгием Николаевичем, заставят замирать, негодовать, надеяться тысячи людских сердец… О каких только новостях, собранных, как мед — пчелами, бесчисленной армией корреспондентов, рассыпанной по всему миру, не сообщали эти слабые звуки, выуженные чуткими антеннами из того мирового эфира, о котором люди до сих пор так ничего и не знают….

Тут философствования Георгия Николаевича оказались прерванными. В его ушах снова послышались неясные комбинации длинных и коротких писков. Это были позывные Сайгонской радиостанции.

— Ну-с, что же такое случилось в Сайгоне?.. — безразлично подумал Георгий Николаевич.

— С… A… R… G…О О… R… А… N, — записал он одну за другой девять букв, и они сразу же завладели его утомленным вниманием. Он насторожился. Кажется, дело шло о том самом грязноватом французском грузовике «Оран», на котором всего неделю тому назад уехал в девятимесячный отпуск, оттрубив шесть лет в большой английской фирме, его закадычный приятель Сережка Елагин.

По мере того, как слух воспринимал букву за буквой, а пальцы машинально регистрировали их на бумаге, карандаш Георгия Николаевича начал спотыкаться. Телеграмма была короткой. Он без труда разобрал ее смысл.

Сайгонская станция сообщала, что вчера ночью грузовик «Оран», застигнутый густым туманом в заливе Алонга, в Индо-Китае, наткнулся на рифы около скалы «Жаба» и, переломившись пополам от удара, сразу же пошел ко дну. Из-за сильной волны все попытки спасательных судов подобрать потерпевших крушение остались тщетными. На борту «Орана» было тридцать человек, считая команду и пассажиров. До сих пор никто из них не отыскан.

— Бедный Сережка! — думал Георгий Николаевич, перечитывая снова и снова сухую, лаконичную телеграмму. — Неужели он погиб? Царство ему Небесное!.. И так глупо погиб, теперь, когда все в его бурной жизни как будто наладилось, утряслось, когда впереди были девять месяцев полной, обеспеченной свободы и такое чудное путешествие в Европу… А уж из каких только катавасий ни выкручивался: в Восточной Пруссии одиннадцать суток в тылу у немцев с разъездом болтался, — вернулся, даже Владимира с мечами заработал. Когда под Равой Русской «наблюдом» летал, так немцы его аэроплан осколком сбили: пилот угробился, а он хоть бы что. Красные два раза в Сибири ловили, и ничего — удрал. Мало того: у самого Барона в Даурии[11] на «губе» сидел, в Шаньдуне у Фынь Юсяна[12] чуть-чуть было не стал «на одну голову короче», — и все-таки выцарапался! А тут — на тебе! Попал, как кур во щи. Из-за какого-то тумана. Глупо! Господи, как глупо!..

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Острая досада овладела Георгием Николаевичем. Он точно видел перед собою Елагина — оживленного, веселого, бодрого, каким провожал его всего семь дней тому назад на злополучный «Оран». Сережа нарочно взял билет не на быстрый пассажирский пароход, а на этот грузовик, подолгу стоявший во всех попутных портах, чтобы лучше их осмотреть и побольше накрутить фильм новеньким «Сине-Кодаком», последним своим увлечением. И вот — результат!

Но тут снова в уши оператора застучали прерывавшиеся попискивания, и он скрепя сердце начал принимать скучнейшую телеграмму о партийной борьбе в Нижней Палате.

Кончив вахту, Георгий Николаевич мрачно побрел домой. В этот глухой, предутренний час улицы окраины вымерли. Не попадались даже рикши. Только на перекрестках дремали, прислонясь к потушенным световым сигналам, кривоногие полисмэны-аннамиты в своих конических шляпах, похожих на абажуры. Из приоткрытых ставень китайских лавок, где готовили бобовое тесто, плотными клубами выкатывался жирный пахучий пар. Голые по пояс китайцы, копошившиеся внутри у закопченных котлов, казались чертями с даоских картин, изображавших адские муки. На тучах, нависших над городом, ровно тлело малиновое зарево неоновых реклам.

— Подождем завтрашних телеграмм, — думал Георгий Николаевич, добравшись наконец домой и устало заводя свой заржавленный беженский будильник. — Надо будет пораньше встать, просмотреть все газеты…

Но в утренних выпусках, в дополнение к принятой им вчера телеграмме, был лишь полный список лиц, находившихся на «Оране» и считавшихся окончательно погибшими. Среди них он нашел и Елагина, только фамилию Сергея при двойном переводе переврали в «Иладжина».

Георгий Николаевич написал поправку в газеты, дал траурное объявление и короткий теплый некролог о своем друге, охотно помещенный на следующий же день. Родных у Елагина в Шанхае не было, а знакомые и сослуживцы покачали головами, пожалели, вспомнили, что покойник был «хорошим парнем» и перестали о нем говорить. Да и сам Георгий Николаевич, хотя и не забыл сразу приятеля, но целиком ушел мыслями в предстоявший официальный экзамен.

Так, приблизительно через месяц, вернувшись домой после вахты, Георгий Николаевич нашел на столе заказное письмо с индокитайской маркой. Недоумевая, он разорвал объемистый пакет и начал читать письмо на бланке госпиталя Св. Марии в Хайфонге.

«Monsier, — писал ему старший врач больницы, — согласно последней просьбе вашего друга, мосье Сержа Елагина, на меня выпал тяжелый долг сообщить вам о его кончине, последовавшей от заражения крови 15-го сего июля в нашем госпитале.

За три дня перед тем мосье Елагина доставила сюда в бесчувственном состоянии, с оторванной или откушенной ступней, портовая полиция, которой его передал, в свою очередь, один из местных китайцев-скупщиков ласточкиных гнезд. Джонка этого видного коммерсанта, плавая в поисках излюбленного китайского деликатеса среди скал у архипелага Фай Цзи Луна, нашла вашего друга на крошечном острове неподалеку от скалы, известной у моряков под названием “Жабы”. Согласно показаниям сборщиков ласточкиных гнезд, он лежал без памяти рядом с лужей запекшейся крови, в маленькой прибрежной пещерке.