Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом - Татьяна Шишкова

подчиняется ли журнал горкому или Союзу писателей; Маленков пытался выяснить, какая именно редакция действует в журнале; первый секретарь Ленинградского горкома Петр Попков признавался, что горком должным образом не контролировал журналы, и обращал внимание присутствующих на то, что журнал «Звезда» в 1946 году стал выходить под грифом Союза ленинградских писателей, а не Союза советских писателей, и винил в этом редакцию и руководство ССП268. Разобраться в противоречивых показаниях было непросто, и виноватыми в результате оказались все: по итогам заседания должностей лишились и главный редактор журнала «Звезда» Виссарион Саянов, и заведующий отделом пропаганды Ленинградского горкома партии Иван Широков, и глава Союза советских писателей Николай Тихонов. Журнал «Ленинград» был закрыт, в «Звезде» назначен новый главный редактор — завотделом печати УПА Александр Еголин.

В самом постановлении обвинения в адрес руководящих работников, «забывших о том, что журналы, являются ли они научными или художественными, не могут быть аполитичными» и должны руководствоваться интересами государства, занимали больше места, чем критика конкретных произведений. В резолюционной части постановления произведения Зощенко и Ахматовой упоминались лишь вскользь как пример текстов, которым необходимо перекрыть доступ в журналы. В докладе, однако, статус Зощенко изменился: он стал не просто чуждым советской литературе автором, но чуждым автором, пробравшимся в ее руководители. Выступая 15 августа перед собранием ленинградской партийной организации, Жданов представлял случай Зощенко как результат его подрывной работы: «Вот таким хламом заполнял он журнал „Ленинград“, затем перешел в „Звезду“, а затем залез в редколлегию. ЦК партии не может допустить этого. Не можем мы допустить, чтобы в нашей литературе руководили такие люди, как Зощенко. ЦК партии на них обижается»269.

В историографии распространена точка зрения, что Зощенко стал жертвой внутрипартийных разборок, а само постановление было результатом борьбы между Ждановым и Маленковым270. Согласно этой концепции, яростно обличая Зощенко, Жданов преследовал цель частично снять ответственность за ошибки журналов с ленинградской партийной организации, к которой он имел непосредственное отношение как бывший первый секретарь Ленинградского горкома и обкома партии. Соперничество между Ждановым и Маленковым действительно во многом определило характер обсуждения на Оргбюро вопроса о том, на ком лежит ответственность за публикацию политически вредных произведений, но к самому Зощенко и его судьбе отношения не имело: хотя постановление родилось из необходимости усилить контроль над журналами, его значение оказалось совершенно иным. Именно это расхождение обусловило потребность в разъяснительных докладах Жданова: в постановлении критиковались те, кто допустил публикацию политически вредных и, по сути, антисоветских произведений в советских журналах, а в докладе речь шла о самих этих произведениях и о том, почему им не место в советской литературе. В постановление Зощенко попал случайно (его рассказ оказался опубликован не в том месте и не в то время), но в докладе Жданов объяснял, что, несмотря на это, критика его была заслуженной.

РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ И САТИРА

После выхода постановления Зощенко написал Сталину письмо, надеясь доказать, что его осуждение было следствием недоразумения. В письме он объяснял, что рассказ «Приключения обезьяны» не был предназначен для серьезного журнала и публикация в «Звезде» придала ему ненужный смысл: «Оторванный от детских и юмористических рассказов, этот рассказ в толстом журнале несомненно вызывает нелепое впечатление, как и любая шутка или карикатура для ребят, помещенная среди серьезного текста. Однако в этом рассказе нет никакого эзопова языка и нет никакого подтекста. Это лишь потешная картинка для ребят без малейшего моего злого умысла»271. Зощенко полагал, что был раскритикован ошибочно и сможет поправить ситуацию, если докажет отсутствие умысла. Несерьезность намерений, однако, не оправдывала Зощенко и едва ли не ухудшала его положение: все три постановления, вышедшие в августе и сентябре 1946 года, были направлены на возвращение серьезного отношения к искусству. В театре ругали безыдейные комедии, в кино — низкопробные комические приемы, в литературе предметом отдельного внимания стала сатира. В упомянутом докладе Жданов критиковал современных писателей за попытки «заняться чисто развлекательными пустопорожними сюжетами», подразумевая под этим не только юмористические, но и сатирические жанры — все они оказывались плохо совместимы с новыми задачами, поставленными перед искусством.

Юмор и сатира и прежде существовали в советском искусстве на полулегальном положении — как своего рода компромисс переходного периода и лишь до тех пор, пока они имели практическое значение. Критический потенциал классической русской литературы ценился высоко — она вскрывала пороки царской России, — но в постреволюционной культуре, а особенно с утверждением соцреализма место сатиры оказалось под вопросом: она мыслилась как порождение капитализма и инструмент его критики, а потому по мере утверждения социализма все менее встраивалась в официальный дискурс272. В течение первых 10 лет после революции сатира приветствовалась как средство борьбы с пережитками прошлого — классовыми врагами, проявлениями буржуазности и мещанства и прочим неизжитым наследием царского режима. С концом НЭПа и переходом к полномасштабному строительству социализма сатира была включена в программу воспитания советского человека — для искоренения пережитков капитализма в каждом отдельно взятом члене общества. В постановлении о сатирико-юмористических журналах, принятом в 1927 году, отмечалось, что юмористические издания пользуются огромной популярностью у читателя, но плохо справляются со своими задачами: «Большинство сатирико-юмористических журналов не сумело еще стать органами бичующей политической сатиры, направленной против отрицательных сторон нашего строительства»273. Для улучшения работы сатирических изданий рекомендовалось сузить их специализацию и приспособить к культурному уровню отдельных слоев читателей: журнал «Бегемот» предполагалось ориентировать на политически зрелых рабочих, «Бузотер» — на широкие слои работников профсоюзов, «Лапоть» — на передовые слои крестьянства и т. д. К середине 1930‐х и эта задача оказалась исчерпанной: основы социализма были построены, классы уничтожены, пережитки капитализма из системных превратились в остаточные — и роль сатиры свелась к исправлению точечных недочетов. Хотя Исаак Эвентов в статье 1937 года пытался сформулировать историческую миссию советской сатиры — «тушить костры современного варварства» — и заявить о необходимости усиления сатирического фронта как о неотложной задаче советской литературы, его опыт был скорее маргинальным274. Илья Эренбург приводил в воспоминаниях жалобы Ильи Ильфа на радикальное редуцирование возможностей сатирического письма: «В газетных фельетонах можно показывать самодуров-бюрократов, воров, подлецов. Если есть фамилии и адрес — это „уродливое явление“. А напишешь рассказ, сразу загалдят: „Обобщаете, нетипическое явление, клевета…“»275

Реабилитация сатиры случилась во время войны, когда она снова обрела практическое применение и стала продвигаться как средство дискредитации врага и воспитания здорового патриотизма. Причиной этого стало возвращение объекта для сатиры — в советской идеологии фашизм определялся как крайняя