Ставка на совесть - Юрий Пронякин

— А для чего у нас партийные билеты?

Изварин вкрадчиво разъяснил:

— Партийные билеты люди носят. И парторгами людей избирают. Из числа нам с вами подобных. Понимаете, что я хочу сказать… Сколько лет вы служите?

— Четырнадцать.

— Чем занимались до армии?

— Учился. Призвали прямо из школы, в сорок третьем году.

— А сейчас пятьдесят седьмой. Да, летят годы, все изменяется…

Изварин замолчал и стал набивать трубку. Делал он это не торопясь, с явным удовольствием, как гурман, для которого само приготовление к столу — блаженство. В его черной бородке запуталось светло-рыжее волоконце табака. Владимир сказал ему, Аркадий Юльевич чертыхнулся, конфузливо теребнул бороду пальцами и расческой пригладил ее. Владимир поинтересовался, зачем Аркадию Юльевичу борода. «Чтобы скрывать вот это», — Изварин задрал голову, и Владимир увидел большой шрам, стягивавший всю нижнюю часть подбородка. «Ранение?» — «Да», — резко ответил Изварин. По его тону Владимир понял: Аркадий Юльевич не любит расспросов о шраме.

Помолчав немного, Изварин вернулся к тому, о чем они говорили прежде.

— Вы представляетесь мне человеком правдивым, но прямолинейным. Черта в общем неплохая. Впрочем, в наше время лучше все-таки быть гибким и осмотрительным. Что поделаешь, жизнь еще не такая, какой ее иногда изображают. Но вернемся к делу. В вашем батальоне случилось чепе. Так что прикажете о вас думать? Ах, какой вы хороший и правильный? Такого не бывает. Добейтесь блестящих успехов, поразите ими начальство и окружающих — тогда станет ясной цена ваших деклараций. Я считаю, что ваша вчерашняя запальчивая реплика была некстати.

— Но вчера я не стремился оправдаться за чепе, я имел в виду другое, — возразил Хабаров.

— Что именно?

— Хотя еще многое неясно в характере ракетно-ядерной войны, одно бесспорно: она предъявляет особый счет к морально-боевым качествам воина. А как добиться морального превосходства? Окриком, угрозами? Черта с два!

— Не спорю. Однако хочу заметить: люди, Владимир Александрович, все разные. Для иных самое доходчивое средство убеждения — наказание.

— Есть такие. Но я говорю о большинстве. Поэтому вчера я не мог согласиться…

На лице Изварина опять появилось уже знакомое Хабарову выражение мудреца, разговаривающего с ребенком:

— Хотите послушать одну поучительную историю? Шесть лет назад я был командиром полка. Да, полка. Не удивляйтесь. И дела у меня шли не хуже, чем у других. И вдруг инспекторская проверка… И все пошло прахом… Я тоже, как вы, встал в позу, начал доказывать. Увы… Финал этой истории таков: я стал замом. Бессменным замом. Правда, случилось это, когда процветал культ. Не думаю, чтобы теперь…

Он не договорил. И эта недоговоренность, и тон, каким были произнесены две последние фразы, утверждали совсем иное их прямому смыслу: дескать, так было и есть.

— Понимаете, какие коленца выкидывает жизнь.

Хабаров не понимал, но решил не выспрашивать, что́ произошло: не рассчитывал на объективность рассказчика.

— Вижу, я поставил вас в тупик. — Не получив ответа, Изварин стал развивать свою мысль: — Любезный Владимир Александрович, культ личности — не только слепое поклонение владыке. Когда что-то въедается в сознание людей, направляет их поступки… Тут одним росчерком пера… Понимаете, что я имею в виду? Мы вот с вами над перевоспитанием какого-нибудь Сутормина бьемся и далеко не сразу достигаем желаемого. Но сутормины совершают проступки в девяноста девяти случаях из ста по молодости и несознательности. А вот когда что-то входит в кровь твою и плоть, избавиться от этого…

— Но жизнь на месте не стоит, — заметил Хабаров.

— Да, не стоит. Поэтому вы можете или доказать свою правоту или… Вы ведете рискованную игру.

— Никакой игры в моем поведении нет. А вот вы, Аркадий Юльевич, мне кажется, действительно играете. И потому боитесь. Всего! — убежденно заявил Владимир.

Изварин обидчиво усмехнулся и, желая, чтобы его правильно поняли, сказал:

— Любезный Владимир Александрович, вам легко говорить, вы молоды. А я… Мне сорок шесть, больше половины из них я отдал армии. И мне, поверьте, не хочется раньше положенного срока разделить судьбу Прыщика. Увы, в наше бурное время такая перспектива не абстракция… Хочу дослужить спокойно.

У Владимира не было основания заподозрить Изварина в неискренности, поэтому он еще решительнее ополчился против воззрений своего неожиданного покровителя:

— Вы можете считать меня наивным — как вам угодно… Я же смотрю иначе. И не сойду с дороги, если убежден, что так надо. В расцвете сил — сорок шесть, разве это старость?! — в расцвете сил мечтать лишь о покое… Нет, Аркадий Юльевич, не согласен с вами! — Владимир оборвал себя и с искренней доброжелательностью улыбнулся Изварину: — И вы, мне кажется, не согласны с самим собой. Ведь правда?

Изварин внезапно с хрустом потянулся и рывком встал:

— Жизнь, Владимир Александрович, и сложна и прекрасна. Взгляните, какой изумительный сегодня день, а мы так неразумно его тратим! Спорить можно и в ненастье, за чашкой кофе. Давайте лучше удить рыбу. Да и ваш малыш совсем заскучал. Тебе скучно, Дима? — обратился он к присмиревшему мальчугану. Тот отрицательно мотнул головой, хотя ничегошеньки не понял, о чем говорили отец и дядя с такой смешной бородкой.

Несколькими минутами позже они уже плыли по реке. Весело тарахтел мотор, пенясь, журчала вода, от лодки двумя косыми валиками откатывались волны и, спеша к берегам, по пути полоскали застывшие в воде отражения ив. Владимир подставил лицо потоку воздуха и, как первооткрыватель, всматривался в наплывавшую на лодку полированную гладь реки, на густые, пронизанные птичьим щебетом прибрежные заросли, на белые обрывки облаков, словно оброненных с неба в воду.

X. ВОСКРЕСНЫЕ НЕОЖИДАННОСТИ

1

В следующее воскресенье в лагерь приехали шефы, и состоялся концерт художественной самодеятельности.

После концерта Владимир сказал Лиде, что надо посмотреть, как у солдат организовано купание. Хотя на пляже был специально выделенный наряд, он испытывал беспокойство.

— Раз надо — иди, — ответила Лида не очень одобрительно: ей хотелось, чтобы муж побыл дома.

— Пойдем вместе. Поплаваем…

— Схожу домой — там видно будет.

В этот жаркий день все живое притягивалось рекой. Даже старые ивы, росшие на откосе над неширокой полоской песчаного пляжа, казалось, наклоном стволов и обвисших, словно в изнеможении, ветвей тянулись к воде. На вкопанной под ивами скамье сидел лейтенант с красной повязкой на руке — дежурный по купальне — и неотрывно смотрел на реку.

Хабаров подошел к дежурному, присел рядом и снял фуражку. Лейтенант взглянул на его потный лоб и сказал:

— Почему бы вам не искупаться, товарищ майор? Не беспокойтесь, мы — он кивнул на своих помощников — глаз с них не опускаем.

«Действительно, почему бы?..» — подумал Хабаров. Он разделся и прошел по мостку к вышке для прыжков.

— С нами, товарищ майор? — спросил один из солдат и описал рукой крутую кривую вниз.

— Куда ж мне без вас, — улыбнулся Владимир и подзадорил купающихся: — А ну, кто покажет класс? Только животами не плюхайтесь — рыбу поглушите.

Несколько человек, смеясь, взбежали на самую верхнюю площадку вышки и друг за дружкой, кто головой вниз, кто «солдатиком», ринулись в воду. Владимир поднялся следом и прыгнул «ласточкой». Вынырнув, пригладил волосы, поплавал немного с солдатами, потом пересек границу купальни и не спеша поплыл по середине реки вверх по течению. Он любил далекие заплывы.

Когда солдатский пляж скрылся за прибрежными кустами, Владимир перевернулся на спину и сразу погрузился в тишину. Исчезло все: река, зеленые берега, вдали гомонящий пляж. Было только небо. Бледно-синее августовское небо, перечеркнутое прозрачным танковым следом перистых облаков. Слегка давило в уши, казалось, что тело обретает невесомость. Мысль работала вяло. Появилось ощущение, будто он и впрямь один на свете. Словно преодолел какой-то звуковой барьер и оказался под огромным голубым стеклянным куполом. Один живой в неживом пространстве. Вдруг в его воображении возникло демонически усмехающееся лицо Изварина. Владимир рывком оторвал голову от воды. Глаза резануло солнцем, в уши ворвались людской гомон и плеск воды. И Владимир скорее почувствовал, чем осознал, что, несмотря на подступающую к нему временами жажду отдохнуть в праздности, забыв про все, для него нет ничего дороже его жизни с ее ненормированным нервным трудом, постоянным беспокойством и заботами и нечастыми радостными; что он обречен на эту жизнь, ибо он — как далеко в море забравшийся пловец, которому волей-неволей надо плыть и не расслаблять волю мыслями о береге.