Меня зовут женщина (сборник) - Мария Арбатова

В соседнем купе Леня Бахнов несет точно такую же чушь про русскую литературу, пожирая глазами роскошную чернокожую Сару и боязливо отодвигаясь от пламенного бедра австрийской артистки кукольного театра, объявившей в начале путешествия о том, что русским мужчинам в мире нет равных.

Я тружусь на театральной ниве. Моя задача – заставить непросыхающего московского актера Сашу сыграть мою пьесу прямо в поезде с сексапильной венгерской учительницей Ритой, выдающей себя за актрису. Действие пьесы происходит в купе голландской электрички, и я представляю, как мило будут смотреться венгерка в роли русской проститутки и Саша в роли американского профессора. Однако постановочная часть требует не меньше энергетической отдачи, чем разборки с кировским ОМОНом. Вместе с Сашей в поезде его жена Ксюша, сообщившая где-то около Кирова, что у нее шесть месяцев беременности с угрозой выкидыша. Каждый всплеск этой угрозы сопровождается тем, что Ксюша гоняет по веткам весь вагон. Не решившись отпустить мужа без присмотра в вояж, Ксюша рискует родить в монгольской степи. Мы, хихикая, представляем, как президент каравана Урс будет принимать роды в пустыне Гоби. Это будет настоящая социальная скульптура!

Увидев пышные формы венгерки, Ксюша встает на дыбы. Но Рита тоже не одна, ее пасет поношенного вида итальянский актер, вперемежку с пошлостями цитирующий Штайнера. Рита изучала русский в школе и хорошо говорит, она бродит по вагону, уча текст пьесы, и периодически пристает с вопросами.

– Я пришла к Саше репетировать, – жалуется Рита. – Я сказала: «Я не все понимаю в тексте пьесы, объясни мне подробно, что означает слово „трахаться“?» А его жена стала что-то громко и быстро кричать и выгнала меня!

– Я иду репетировать, а этот ее итальянский конь каждый раз делает вид, что пришьет меня! Хорошо, что я не говорю ни на каком языке и он не может мне ничего высказать! – парирует Саша.

– Все должны немедленно собраться в ресторане «Пушкин», я буду там читать стихи Чехова! – сообщает Сьюзен, пробегая по вагону.

– Очень хорошо! А я в конце вечера спою две русские песни – «Хавву нагилу» и «Подмосковные вечера», я выучила их в Африке! – кричит Жаклин и бежит за Сьюзен.

– Русские плохо работают, даже русский вечер делают за них немцы и голландцы, – шипит Урс, пробегая в противоположную сторону.

Спокойнее всех относятся к опыту социальной скульптуры молодчики из «Лерне Идее». Когда вечером в Иркутске мы узнали, что днем в Монголии на выборах победили коммунисты и въезд иностранцев и представителей прессы ограничен, все были в панике.

– Коммунисты, не коммунисты! Какая разница! Дадим побольше долларов и проедем хоть через Китайскую стену! – сказали «лернеидейчики» и оказались правы.

Собственно, сакральное русское «воруют» мы наблюдали в пути во всем его разнообразии. В Кирове, например, когда голландский театр импровизации вышел на сцену, из зала выскочил в дымину пьяный местный артист с воплем: «Я покажу этим козлам, что такое настоящая импровизация!» Он прыгнул на сцену, ухватил голландца Барта за ноги, поднял в воздух и уронил головой об пол. Разбитая голова, сотрясение мозга, «скорая помощь», статья в местной газете. А потом счет, выставленный Урсу за десять минут до отхода поезда, в котором среди платного перечня услуг – вызов «скорой помощи» участнику каравана за валюту! Да и вообще грамотно, два дня пунктуальному Урсу, требующему счет с первого «здравствуйте» на кировской земле, счет не показывают, а вручают перед отходом поезда с количеством нолей, взявшихся из воздуха.

– Этого не было! И этого не было! И это вы придумали! – тычет Урс пальцем в ведомость.

– Ах, не желаете платить? – спрашивают дядьки в серых костюмах. – Мы сейчас по системе правительственной связи сообщаем в Екатеринбург, что вы не платите по счетам! И вас там не принимают!

Они не дают ему времени посоветоваться с нами, он ничего не понимает в перестроечном менталитете городской администрации, пугается, платит за все ноли, и поезд идет дальше. От счета в Иркутске у Урса глаза еще выше лезут на лоб.

Монголы воровали, бесстыдно и сладко улыбаясь, но бытовая скука на лицах, с которыми воровали «лернеидейчики», приводила в трепет. Мы, воспитанные в двойной морали, привыкли, что каждый совковый вор чтит свое «низя!», по чину ворует и по чину свое воровство прикрывает; стиль работы «лернеидейчиков» в этой области нас поразил. Они воровали с каменными лицами, совершенно открыто, уныло и неазартно. В этом было больше обыденной работы, чем творчества, как в малоэмоциональном «дойче порно».

По вагонам идут сначала русские, потом монгольские таможенники. В промежутке между их визитами мы толчемся в тамбуре, веселясь и прикалываясь. Я протягиваю руку за сигаретой к выпившему Лене, и он неожиданно захлопывает дверь, идущую в вагон, вместе с моим запястьем. Я перестаю соображать от боли. К счастью, на руку намотаны янтарные бусы, они разлетаются, как желтые брызги, спасая меня от пожизненной профнепригодности, потому что рука – правая. Не слишком врубаясь в ситуацию, Леня и Андрей ползают по полу, собирая остатки янтаря и воркуя: «Не плачь, соберем твои бусики!» Будучи на «ты» с оттенками костной боли, я понимаю, что рука сломана и что впереди – Монголия. Я стою в тамбуре, прижимая запястье к холодному стеклу, и когда спутники пытаются игриво развлечь меня, намекая на симулянтство, посылаю их многоэтажным матом.

– Ну, знаешь, если ты такая крутая феминистка, то нечего сопли распускать от легкого ушиба! – говорят они обиженно и уходят.

И я стою в тамбуре и плачу, а потом иду жаловаться во второе русское купе, потому что ничто человеческое феминисткам не чуждо. И Света с Леной утешают меня, а Миша с Сашей приводят нейрохирурга Колю из Кирова, который, пощупав руку, обнаруживает перелом каких-то там отростков и притаскивает профессора Цукера. Международным консилиумом они решают гипсовать, но где гипсовать в Монголии – непонятно.

– Гипсовать не дам! – говорю я на всех известных мне языках. И после недолгой борьбы они фиксируют мою руку какими-то очень импортными бинтами и зубастыми защелками в панковском стиле, гармонирующими с моими белыми брюками. Ну хорошо, вещи и так за нами носят спутники, потрясая западных феминисток, у которых даже внутри любовных пар исключен мужской приоритет в таскании тяжестей, но ведь я не могу накрасить глаза левой рукой! Дожить до тридцати пяти, чтобы первый в жизни перелом получить на монгольской границе! От боли, от обиды на судьбу я не сплю до утра, созерцая декоративные горы, перемежающиеся декоративными степями.

Невероятная страна, даже после русских просторов она кажется незаселенной. Километры, километры нечеловеческой красоты, а потом одна юрта и монгол на лошади возле стада баранов. И снова километры и километры.

А утром странный город, весь как хрущевская новостройка, и туча монголов на вокзале, трогательно отыскивающих прикрепленных к своим семьям караванцев по фамилиям, которые им так трудно выговорить. И хрупкие, быстрые, хорошенькие монголки с букетиками цветов, считающихся у нас комнатными, и какие-то костюмированные танцы на перроне. Но немцы так долго уверяли нас, ссылаясь на путеводители, что в Монголии ненавидят русских, что местную воду пить нельзя, что вслед за каждым куском национальной пищи необходимо отправлять в рот горсть бисептола и что прикосновение к любому цветку, камушку и монголу обещает дизентерию, СПИД, чуму и холеру одновременно, что мы вежливо записываем адреса, мечтая любой ценой остаться в гостинице.

– В стране хлеб по карточкам, а риса и сахара нет, – объясняют «лернеидейчики», выдавая каждому из нас гостинчик для монгольской семьи в фирменном пакете, состоящий из килограмма риса и сахара.

Мы с Лолой оказываемся гостями двух хорошеньких учительниц, Уран и Саран, которые, заглушая национальную музыку на перроне, криками вопрошают, партию чего мы привезли продать и партию чего собираемся купить. Мы испуганно переглядываемся и вцепляемся в молоденькую библиотекаршу Баяртую, к которой приписан Николас, потому что из ее первых реплик ясен интерес к русским журналам, а не к русским товарам. Баяртуя едет с нами в гостиницу, лучшую гостиницу города, где воображение поражает комфорт и упирающийся в горы пейзаж за окнами. Мы садимся обедать в душном ресторане с шипящими, как змеи, фонтанами, к столу подскакивает желчная монголка и начинает вышвыривать застенчивую Баяртую из-за стола.

– Здесь места только для иностранцев! – говорит она.

– Но мы заплатим за нее! Мы отдадим ей свою порцию! Она с нами! – отбиваемся мы.

– Сюда пускают сегодня только иностранцев, и я не позволю ей сидеть за одним столом с вами! – щелкает зубами тетка и говорит по-монгольски такое, что Баяргуя, залившись краской, выбегает из зала. Мы сажаем ее в свой номер и утешаем.