Меня зовут женщина (сборник) - Мария Арбатова

– Послушай, – злобно отвечаю я, – а тебе не приходит в голову, что в России есть свои Штайнеры?

– Штайнер один, – обижается Николас.

– Послушай, Николас, – говорю я, – у нас очень многого нет, и в том, чего нет, вы действительно можете помочь. Но вот как раз с философией и идеями спасения у нас все в порядке. И этого нам пока импортировать не хочется.

– Где ваши идеи, если вы живете такой чудовищной жизнью? Если по улицам вашей страны ходят грязные, голодные дети, а в туалетах нет бумаги?

– Грязных детей у нас скоро будет еще больше, а туалетной бумаги еще меньше, это болезнь роста. А где вы были со своими Штайнерами, когда у нас был социализм? Вы сидели и тряслись, не шарахнет ли наше правительство на вас бомбу, а как жили при этом мы, вам было по фигу. Мы были для вас лепрозорием. Теперь мы немного вылечились, но за время болезни мы стали очень умными, в чем-то мы стали умнее вас.

– Да, мы не думали о вас как о нормальных людях, мы думали, что вы генетические рабы. Россия для меня открытие и потрясение. Но теперь, когда «железный занавес» приподнят, вы должны читать Штайнера, вы должны совершенствовать свой дух, ведь человек, постигший антропософию, – это человек, чуждый зла и суеты.

– Особенно это видно на примере поезда, – хохочем мы с Лолой. – Одни делают из Штайнера карьеру, другие – сексуальную революцию!

Николас бледнеет от обиды, еще слово о Штайнере – и, кажется, он сбросит нас в незамутненные воды Ангары. Мысль о нашей второсортности он впитал с молоком матери и совершенно не готов к отсутствию пиетета.

– Николас, в Голландии сейчас есть своя литература?

– Практически нет.

– А философия?

– Ценность гуманитарных идей девальвирована в последнее десятилетие. Все только и делают, что пьют и смотрят телевизор.

– Может быть, тогда ты сначала спасешь Штайнером Голландию?

Николас очень обижается.

Мы возвращаемся в номер, и, когда переодеваемся в халаты, появляется Николас, вид которого всячески обозначает, что хорошо бы я куда-нибудь делась.

– Я обещала зайти в номер наших друзей, – вежливо говорю я по-немецки и добавляю по-русски: – Лола, по-моему, тебе придется стать голландской баронессой.

– Чтоб этот зануда каждый день говорил мне о Штайнере и туалетной бумаге? Хорошо же ты ко мне относишься! – говорит Лола по-русски, очаровательно улыбаясь Николасу.

В коридоре пусто, все наши уже спят, а разгуливать ночью в халате по гостинице, набитой командированными, более чем опасно. По лестнице спускается кировский фотограф Сережа, и я прошусь к нему в гости.

– Пойдем, но имей в виду, что я живу с молодым голландцем. Его в караван взяла пожилая спонсорша. Она приставила к нему охрану – парочку из соседнего номера, они следят, не завел ли он с кем шашни. Так что если они нарисуются, то ты должна изображать мою девушку. Понимаешь, хороший парень, безработный, если спонсорша его засечет, то ему не на что будет жить, – говорит Сережа.

Молодой голландец по караванной кличке «мальчик-персик» сладко спит при свете, подложив кулачок под розовую щеку. Сережа рассказывает, как трудно кормить троих детей, даже будучи лучшим фотографом Кирова, вот разве немцы чего подбросят или распродажа выставки фотографий в караване принесет солидную сумму. У него ампутирована нога, и он стоически ходит со своей камерой на протезе. «Мальчик-персик» ворочается, но не просыпается даже от Лолиного стука.

– Что случилось? – спрашиваем мы. – Барон приставал?

– Да что вы! Он долго и нудно объяснял про свои доходы, свою долю наследства и свою квартиру в Амстердаме, а потом еще дольше и нуднее делал мне предложение.

– А ты?

– А я ответила, что еще не написала все книжки в России, чтобы ехать в Голландию смотреть телевизор!

День начинается с уличного праздника. Народ собирается на танцплощадке под моросящим дождем и изображает веселье. Половина поет и танцует, половина сидит на эстраде под зонтами. Я сижу вместе с Лолой, Николасом и носатой голландкой по кличке Буратино, четырнадцать лет пытающейся женить на себе барона с помощью совместного погружения в Штайнера.

– Я преподаю в школе, а в свободное время бесплатно работаю в магазине экологически чистой пищи. Это так важно, чтобы люди ели чистые продукты! Это так необходимо для чистоты их духа! Вы меня понимаете? – спрашивает Буратино.

– Понимаю, но в нашей стране сегодня не хватает даже экологически грязных, – отвечаю я.

– Вы, русские, все преувеличиваете, вот я в вашей стране, и нас прекрасно кормят, – наставительно сообщает собеседница. У меня нет сил, чтобы разуть ее глаза. Из иностранцев в караване интересны человек десять, от глупостей и банальностей остальных у меня уже звон в ушах.

– Скажите, а чем, по-вашему, отличаются русские женщины в караване от наших? – ехидно спрашивает Буратино у своей более удачливой соперницы, явно ожидая текста о духовности штайнеристок.

– Первое, что бросается в глаза, – отвечает Лола, подмигивая мне, – это то, что ваши женщины очень плохо одеты, при том что ваша легкая промышленность и жизненный уровень дают вам большие возможности.

– Одежда ничего не значит для нас! Мы сосредоточены на духовности и социальной реализации! – обижается Буратино. – И потом, мы много путешествуем!

– Я тоже в данную минуту нахожусь в путешествии, – отвечает Лола, поводя кружевным плечиком. – Мой внешний вид не мешает мне готовиться к защите докторской диссертации.

Тут появляется Вильфрид. Пока все веселились, он расписывал очередную белую стену. У него ангина, и он отхлебывает какую-то дрянь из красивой баночки. Мы отправляемся в Дом актера за горячим кофе.

– Я с детства любил только книги. Все любили спорт, а я – книги, и поэтому меня всегда дразнили, – говорит Вильфрид.

– У тебя есть самая любимая книга?

– Да. Это – «Назову себя Гантенбайном» Макса Фриша. Почему ты остановилась?

– Мне не хватит моего немецкого, чтобы объяснить тебе это!

– Кажется, я понял по твоим глазам! Невероятно, оказывается, надо дожить до тридцати пяти лет в Москве, чтобы на набережной Ангары встретить человека из Кельна, с которым у вас одна и та же любимая книжка.

В Доме актера начинается пленум: караванцы набились в душный зал и подводят итоги русского вояжа. Я вхожу, когда суровая немка с телом, ни разу не тронутым мужскими руками, рубит воздух комиссарскими жестами и ругает тех, кто по причине глупости и бездуховности не стал штайнеристом за срок путешествия. И тут трогательный толстый американец поправляет очки и говорит, что, когда он платил деньги за караван, штайнеризм не оговаривался как условие путешествия. И еще пару вежливых колкостей о терпимости и правах человека. В ответ на что вскакивает Погачник, ударяет кулаком по столу и истерически кричит по-немецки:

– Каждый! Каждый человек должен стать штайнеристом! И мы этого добьемся!

В ужасе выскакиваю из зала: я-то думала, что с нас хватит большевиков. На улице на ступеньках сидит Вильфрид с обмотанным шарфом горлом.

– Скажи, что будет, если каждый станет антропософом, как того требует Погачник? – спрашиваю я.

– Будет армия, – отвечает Вильфрид.

– Но ведь ты сам антропософ.

– Да, но только в той части, в которой хочу понять свое место в мире, а не в той, в которой пытаюсь навязать это понимание другим.

После остановки у Байкала, который не берусь описывать, потому что Байкал лучше один раз увидеть, Сьюзен затаскивает меня на свой семинар. Я сижу на ящике в баре поезда и вместе с антропософами хором читаю зарифмованную галиматью по-немецки. Это их эвритмистические радости, игры с дыханием и дикцией, раскрепощающие плоть и возвышающие дух. Мои плоть и дух привыкли совершенствоваться другим способом, и я пытаюсь выскользнуть из бара.

– Тебе неинтересно работать в семинаре? – обиженно спрашивает правильная Сьюзен, мать троих детей, воспитательница вальдорфского детского сада, мечтающая остаться в России по причине влюбленности в русского поэта.

– Очень нравится, – ною я. – Но у меня не получится так хорошо, как у вас.

– Получится, получится, мы все тебе поможем. – И компания хором начинает объяснять мне мои ошибки. Слава богу, что в поезде мало места и завывание не оформляется дерганьем руками и ногами по антропософской схеме. Полуживая после этого группового изнасилования, я выползаю в соседний вагон и натыкаюсь на Урса.

– Русские совсем не участвуют в работе воркшопов! Воркшопы – это очень важно! Все должны работать! – скрипучим голосом говорит Урс.

– Зато мы не вербуем вас в православие! – отбиваюсь я.

– Все должны работать! Все должны проводить воркшопы! Я требую русские воркшопы!

И мы начинаем веселиться. Железцов проводит воркшоп «Как мы боролись с коммунистами и победили». Железцов – профессиональный комедиограф. Из наших он пускает на свой семинар только Угарова, который лежит на третьей полке и давится подушкой, потому что то, что рассказывает Железцов, – полный прикол. Но поскольку фричики не прочитали до каравана ни одной книжки о России, они сидят и прилежно конспектируют Сашины байки, полагая, что за уплаченные марки они еще и постигнут русскую историю.