Записки актрисы - Нонна Мордюкова

Хвать за ногу…

– Ты в реке долго сидел, курносый. Знаешь, что у тебя скоро верба из попки вырастет? – Пацан замирает.- Вот тебе утром и вечером по одной таблетке.

– Горькая? – гундосит пациент.

– А как же? Еще какая!

– У-у-у…

– А премию хочешь?

– Хочу! – бойко встает пацан.

– А… Это заслужить надо. Сначала таблетку, а потом вкусное лекарство.

Доктор достает из широких штанин бутылочку гематогена и наливает несколько капель в золотую стопочку размером с наперсток.

Насчет меня он тоже справлялся:

– Ну как тут моя Нунча? – Не заходя во двор, улыбается мне в окно.- Поди ко мне, любимая Нунченька, угощу гематогенчиком. Так уж и быть…

– Да я уж здоровая детина, маленьким отдайте.

– Пока не выпьешь, не уйду.

Я смеюсь и с готовностью открываю рот – вкусно.

– Геронтий Александрович, а почему вы меня называете Нунчей?

– Принесу тебе книжечку Максима Горького. Вырастешь и прочтешь.

…Лошадь убила Колю Портартура. Она дремала стоя, а Коля подошел сзади с ведром, чтоб ее попоить. С хвоста-то нельзя подходить. Лошадь, испугавшись, ударила задним копытом Колю по голове. Народ собрался. Геронтий

Александрович сел возле убитого, сжав кулак возле рта. Принесли рогожи, и он бережно прикрыл пострадавшего.

Жаль было на доктора смотреть, и когда умница одна мучилась, мучилась от болей в ногах, да и послушалась народную

"докторицу": "Собери побольше пиявок и подпусти к больным местам". Та обрадовалась и подпустила их несчетное количество.

Лежала в сарае и блаженно уходила от болей, а также от жизни…

– Боже мой,- дрожащим голосом произнес Геронтий Александрович. Я догадывался, я говорил с ней…

На похороны пошел тогда впервые, до этого не ходил никогда, может, оттого, что свою вину чувствовал.

Я все думаю и думаю о родном хуторе, о дорогих мне людях…

Скольких уж нет… Ненароком и Геронтий Александрович скончается

– похуже он стал, послабее. Недаром на кладбище пошел…

Может, вернуться мне домой? Может, все к черту – и эту Москву, и искусство? Я с ними хочу быть! Мне без них плохо!

– Ба-а-тюшки! Шторм начинается! – завопила тетка.

Каким он будет – малым, большим? Бабы, как обычно, на колени с мольбой к небу. "Свят, свят",- бурчим мы под брезентом. Вот она, негодная тучка! Покидало, покидало нас на штормовых волнах да и сбило с меня печаль-тоску по дому…

МАМА

В школе я успешно писала сочинения, они даже в край посылались как лучшие. Есть люди, сами собой выделенные. Есть смирные, боязливые, усердно выполняющие свою работу, но все молчком. А есть боевые, как мама. Меня все время понукали: почему про мать свою не напишешь? Пускай вся округа знает, какие мы. Напиши про мать. Убедили. Я рано стала пером по бумаге водить, свои впечатления записывать. В Москву даже приехала с какими-то

"наработками". Маленький рассказ "Квартирант" был опубликован в газете "Пионерская правда".

В деревне, в гурте, все про всех знают. К примеру, надо печку сложить – ясно, кто сможет. А кто – сделать резные наличники.

Кто платки вышивает, а кто песню заводит… Мало ли разных умельцев! Меня вот в сочинители зачислили. А я села писать про маму – не получается. Про других – пожалуйста. С детства за всю жизнь я столько нацарапала, насочиняла, что до сих пор шебуршу в мешке, перебираю листочки, перекладываю свои записки. Нет-нет да и найду что-то к нужной теме. Сейчас вот вытаскиваю все о маме.

Она девочкой работала в поле на помещика. Вечером пела в церкви на клиросе. Детей всего было четырнадцать человек. Хата ее под камышовой крышей в станице Старощербиновской. Жили бедно. Вышла замуж. И тоже детей было много. "Оте-то уже лишние",- говорила мамина сестра, бездетная. Она справедливо выводила: "Чем меньше детей, тем больше хлеба останется…"

А что поделаешь – в станице в основном дети, взрослых даже меньше.

А эти, как саранча,- туда-сюда, туда-сюда! "Ма-амк! Исть есть?

Давай!"

Тетю Елю в счет не брали, не слушали ее советов.

Работали люди, как кони, с утра до вечера, едва переводя дыхание, с заката до рассвета. Колесо так и крутилось. Еще успевали посмеяться до упаду и песню завести, все больше, больше воздуху в легкие набирая, чтоб петь, как надо.

Мама была небольшого роста, в работе не отставала от других, потому что то было время всенародного энтузиазма, время боевого труда. На собрании народ сидел тихо, муха пролетит – слышно.

Замерев, впитывали ушами задания на завтра.

Слыла мама певицей, заводилой. И пела она не для того, чтобы выделиться, и не ради похвал, а чтобы поделиться хорошим. "Пение

– это добро",- считали люди. И, как нарочно, муж ей попался не любящий музыку, пение, наоборот, стыдился мамы, когда она, откинув голову, глаза обратя к небу, запевала красивым низким голосом.

– Не пой, Ира,- молил ее отец, когда они шли в гости.

– Погляжу! Я бригадир, и решать буду я – петь мне или нет.

Главнее бригадирства и работы тогда ничего и не было, ведь так верили, что строят прекрасную, светлую жизнь!

Еще у мамы был всем на удивление дар красноречия, дар, так сказать, сельского красноречия. Мазюкают, мазюкают на собрании, что-то буровят, бубнят, а скучно и ничего не понятно. А как

Петровна прыгнет к столу, накрытому красной скатертью, так зал расшевелится, загудит одобрением. Чем больше распалялась, тем лучше у нее получалось. Так складно, легко, понятно, увесисто текла ее речь. И шутку учудит, и гримасу состроит, и все в точку. На важных собраниях маму часто просили выступить по какому-нибудь вопросу. Речь ей никто не писал, говорила всегда свободно. Не было случая, чтоб она не нашла слова или выражения, не могла бы залихватски закончить речь. Вроде шутит, озорничает, а послушаешь – дело сказано, да еще как. Уж что-что, а ораторские способности ей даны были от природы. Если на каком-нибудь слете или пленуме не было маминого выступления, то мероприятие как бы не имело завершения. Ищут ее, оглядываются:

"Неужто, Петровна, не скажешь ничего?" Переставала мама ходить на собрания, только когда была в положении.

– А где же ваш Плевако? – спросил какой-то начальник, прощаясь с председателем райсовета.

– Прибавления ждет.

А потом пошло: только один ребенок из пеленок выберется, на ножки встанет, она уже другого чувствует в себе…

Председателем маму выбрали первый раз в Щербиновке – на родине.

Думаю, что не последнюю роль здесь сыграли сельские трудяги. Тут бы и порадоваться всем: человек нашелся путевый, известный, с подходом к людям, вся жизнь ее на виду. Ее всегда все любили, и она словно овевала всех своей любовью, колхоз при ней был, как одна семья. Так бы дальше и растить на радость всей стране лучший колхоз. Но нет! Умели высокие начальники похвалить, сунуть грамоту, премию – одеколон и патетически сообщить: "Будем посылать тебя, Петровна, на отстающие колхозы! Кто, как не ты, управится?"

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});