Записки актрисы - Нонна Мордюкова

– Цэ дуже сильная артистка. Якой голос! Якой голос! – Это она говорила о Саше, подруге моей.

Помню, в Доме кино была премьера фильма "Чужая родня", мама в это время гостевала в Москве. Ее восторгу не было конца.

– Смотри, доченька, сколько людей заинтересовались вашим трудом, ни одного места нема свободного.

Глаза ее расширились, когда она увидела такой же, до отказа заполненный, зал и на втором сеансе.

– Видишь, люди уважают вас, пришли.

Нас опять вызвали на сцену. Бурные аплодисменты. Мама аплодировала громче всех, сияя своими белыми-пребелыми зубами. А когда мы сели в метро, она вдруг заплакала.

– Хотела я признаться тебе… Только не пугай детей… Знай как старшая: заберут меня скоро в больницу. Думаю, не вернусь обратно.

– Что ты, мама! Что ты говоришь такое!

– Тише – люди смотрят…

– Немедленно перебирайся к нам! Тут Москва, врачи хорошие.

Она приехала, устроилась работать в совхоз "Люберецкие поля орошения". Дали ей комнату в бараке: съездила за детьми – их трое оставалось. Одну из сестер я к себе взяла. А куда – к себе?

Комната все та же – 14 метров. Мама и сестра на полу, а я сердилась, что мы с мужем на кровати, хотелось к ним под бочок.

Сын спал в кроватке своей. Брат после пограничного алма-атинского училища был назначен начальником заставы на

Памире. И как все в жизни связано! Его сын Илья закончил

Институт кинематографии, факультет документального кино, стал кинооператором и с камерой летал по самым "горячим точкам".

Первой оказалась та самая застава, начальником которой когда-то был его отец. Там шел бой – сегодняшнее военное наше время. Илье напомнили о службе его отца, Геннадия Викторовича Мордюкова.

Журналисты сняли этот сюжет на пленку. Потом показали по телевизору нашего племянничка с камерой на фоне гор Памира.

После Таджикистана он много раз летал в Чечню. Вечером, как скажут в "Новостях" по телевизору: "Хабаров и Илья Мордюков", ложимся спокойно спать: ага, живые. И Босния, и Афганистан, и снова Чечня… И всюду он, наш Илюша.

Да, вернусь к маминой болезни. Скрутила она ее. Стала мама твердить, что когда я куплю новый платяной шкаф, то свой старый должна детям в совхоз переправить. У них там через всю комнату веревка протянута, и на ней висят носильные вещи.

И вот маму забрали в больницу. Помню, она просветленно сказала:

– Доченька, тут такие условия, такое обхождение! Разве они дадут умереть?

В электричке я плакала после разговора с хирургом: мама натрудила грыжу. Посоветовали вырезать. Она так боялась ножа, что и температура вдруг упала до нормальной. Она ведь никогда не обращалась к врачам. "Ото только в роддоме и отдыхала, и лечилась",- говорила. Грыжа не стерпела дальнейших нагрузок, может, от нее и завелся рак. Пятьдесят лет – разве это возраст?

"Разрезали и зашили" – есть у врачей такой роковой диагноз.

Привезла я маму назад в барак. Кругом лес, красота. Начиналась весна, стали выводить ее во двор, сажать на табуретку, чтоб воздухом дышала.

– Знаешь, дочка, я сельский человек, а природу не знаю…

Некогда было изучать. Все работа, работа. А сейчас все знаю: и время зари, и когда какие птицы щебетать начинают. Ну, ладно, вот выберусь из болезни… Ничего мне не надо, только глядеть на вас. Это великое счастье – на своих детей смотреть…

– Да, мама, хорошо, что нас много.

– Вы, дети, проследите за Дарьей Васильевной, чтоб она не подстроила чего-нибудь божественного.

– А чего? Она ж твоя подруга.

– Я знаю все ее уловки. Помните, что я коммунистка? Проследите, чтоб никаких свечек, тем более икон.

– Успокойся, дыши ровнее. Дарьи Васильевны нет в совхозе.- Ее сухое, желтое лицо выразило недовольство: не проводить свою подругу в последний путь, как же так? – Больно, больно! Укол скорее!

Побежали за Ниночкой Зайцевой. Она на медсестру училась.

От укола мама успокоилась и почти до самого вечера моргала и смотрела в потолок.

Потом прошептала:

– Нонна, я тебя вот о чем попрошу… Слушай меня, доченька, внимательно. Дети! Сделайте, как я прошу…- Медленно она старалась внушить нам что-то.- Как я умру, позовите старушку с книгой, потушите электричество и зажгите свечи. Принесите иконку от Васильевны, поставьте передо мной… Пусть будет как положено…

Она надолго замолчала, мы сидели и поглаживали ее руки. Открыла глаза, улыбнулась – и все.

Мы исполнили ее пожелание, обряд свершили, как полагается. Я в душе довольна была, видя, как старушка, встав на колени, читала и читала молитвы всю ночь… И свечи были какими-то теплыми, иконка. К этому времени Дарья Васильевна включилась во все.

Когда мы шли за гробом, нам непривычно было то, что люди клали деньги маме к ногам.

– Это ничего… Это так надо – на поминки…- пояснила женщина. Люди от души… преподношение.

Кажется, совсем недавно большой блестящий автобус забирал маму, трех моих сестер и увозил их из совхоза в Большой театр на репетицию предстоящего концерта самодеятельности, в котором будут выступать артисты со всей страны. Это была ее стихия! Как пылко она распорядилась аранжировкой, чтоб петь на четыре голоса. Жаль было маму: мы видели, как она держалась за правый бок перед выходом, превозмогая боль.

– Сестры Мордюковы! – объявляют. Я сижу в партере, наслаждаюсь красивым пением, горжусь своими самыми близкими. Меня в концерт не включили, потому что я профессиональная актриса.

В последний раз, возвратившись с репетиции, мама с белыми губами села на табуретку и сказала:

– Простите меня, дети, больше не поеду.

Вскоре ее забрали в стационарную больницу. Руководитель самодеятельности расстроился. Оставил сестер моих Люду и Наташу спеть в два голоса "Сулико". Иностранцы аплодировали им вовсю: две хорошенькие девушки со светлыми косами прекрасно исполнили песню на грузинском языке. Получили приз: газовые косыночки и браслеты грузинской чеканки. Мастер Коба Гурули. Когда пришли к маме, она приподнялась на постели и радостная попросила дочерей: спойте "Сулико", как там, и станьте так же, как там, на сцене.

Да, она могла бы стать прекрасной актрисой, это все замечали.

Известные режиссеры и актеры интересовались, когда приедет Ирина

Петровна. Я уже писала, что ею восхищался Алексей Денисович

Дикий. Он грустнел даже, слушая мамино пение. Самойлов,

Герасимов, Шпрингфельдт, все они в восторге от тембра ее голоса, ее музыкальности. Как же несправедлива судьба. Только стали выпутываться из тисков тяжелой жизни. Попели бы на радость себе и людям. Нет, умирай! Да помучительнее, подольше!

Плакать уходили в лес, чтобы она не видела наших слез.

– Как умру, не плачьте… Пойте наши песни, которые мы вместе пели.- Материнское сердце как бы загодя, авансом утешало плачущих детей.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});