Ромейская история - Олег Игоревич Яковлев

и вьющимся над ними изумительной красоты каменным узором – всё это завораживало, восхищало, подавляло, навевало торжественность и даже страх перед величавой необъятностью.

Солнечный свет льётся через сорок узких окон, окружающих купол, горят паникадила, на хорах слышится мелодичное многоголосое песнопение. Настаёт торжественная минута.

Храм наполняет народ. В разноцветье праздничных одежд толпятся иноземные послы, блестит золото, серебро, переливаются драгоценные каменья. Наверху, с хоров, скрытые тафтяными занавесями, взирают на церемонию знатные женщины – базилисса, патрицианки, жёны дворцовых сановников.

Все певцы облачены в камчатые ризы, все в оплечьях, расшитых золотом, украшенных кружевами и бисером.

Мерным потоком льётся радостное торжественное песнопение, толпа внизу стихает, замирает в терпеливом напряжённом ожидании.

Под хорами возвышается царское место, завешенное алым бархатом.

Вот народ расступается, и через главные царские двери в собор степенно, как и подобает всемогущему базилевсу, входит облачённый в дорогой парчовый скарамангий патриций Константин Мономах. Его сопровождают двенадцать телохранителей в сверкающих, начищенных до блеска доспехах и с обнажёнными секирами на плечах. Впереди Константина шествуют знаменосцы в алых одеяниях, а перед ними, с украшенными жемчугом посохами в руках, идут расчищающие путь приставы.

Тёмное лицо Мономаха казалось бесстрастным, лишь временами в чёрных его глазах проскальзывали искорки недовольства – Константин не любил эти долгие надоедливые церемонии. Медленно взошёл он по ступеням, сопровождаемый всё тем же радостным хоровым пением, служители облачили его в царскую багряницу и диадиму[98], а на возвышение рядом с золотым троном поместили царский венец.

Как-то неловко ощущая себя в жёстких тяжёлых одеждах, Мономах опустился в золотое кресло.

И тотчас началась утомительная литургия. По лицам собравшихся вельмож градом катился пот, только и мелькали перед взором будущего императора разноцветные шёлковые платы.

Но вот, наконец, настало время выхода. К Мономаху подошли два великих архидиакона и сотворили, согласно уставу, малый поклон. Константин поднялся, как показалось многим, несколько резко и торопливо, и пошёл к алтарю, как и прежде, предшествуемый знаменосцами и сопровождаемый оружной охраной в бронях. Охранники и знаменосцы развернулись и остановились у алтарной ограды, а Константин торжественно прошествовал в алтарь. На него надели священный багряный фелонец и дали в руку свечу. На амвон взошёл старец-патриарх Алексей Студит. Слезящимися, плохо видящими глазами обведя толпу, он перекрестил подошедшего Мономаха и, когда тот смиренно склонил голову, вложил ему в руку крест, а на чело водрузил золотой венец.

Приняв благословение патриарха, Константин возвратился на царское место.

…И снова долгая служба, и уже не терпится новому базилевсу дождаться мгновения, когда же смолкнет это жужжащее в ушах хоровое пение, когда закончится опостылевшая церемония. Ведь всё уже ясно, уже корона блестит на голове, уже принял он на рамена свои тяжкое бремя верховной власти.

Вот смолкает хор, его снова вызывают архидиаконы, он вступает во второй раз в алтарь, медленно идёт с горящей свечой в руках во главе великого собора, за ним идут священники в расшитых золотом ризах, со Святыми Дарами и церковными хоругвями. В алтаре он кадит у престола и причащается Святых Тайн. За ним следом причащается базилисса, которая, в голубом, затканном серебром далматике с широкими рукавами, в оплечье с перевязью-диадимой и в царском головном уборе, шествует в алтарное крыло.

В это время в соборе начинает твориться неподобное. Собравшиеся горожане, по обычаям старины, рвут на куски и делят между собой бархатный занавес престола.

Мономах недовольно повёл бровью. Стоит ли следовать глупому обычаю? Зачем эта нелепая свалка в святом храме? Но так принято, против заведённого веками порядка не восстанешь. Да и к чему? Константин чуть заметно вздохнул.

Старый патриарх Алексей Студит выходит из алтаря и садится на патриарший престол. Константин склоняет перед ним голову. В наступившей тишине отчётливо звучат слова патриарха, призывающего его хранить заветы православия, не стяжать чужого и помнить о грядущей смерти. Мономаху показывают мрамор, из которого изготовят его будущую гробницу. Невольно застучало в волнении сердце базилевса, когда увидел он эту аккуратно сложенную груду белого мрамора, но в то же мгновение вспомнились ему обнадёживающие слова эфесского оракула, и он даже слегка улыбнулся одними уголками тонких губ.

После к нему подходили магистры, патриции, вельможи двора, потом был выход из церкви, его осыпали золотыми и серебряными монетами, а за спиной его творились безобразные драки голодной городской черни за даровые тартароны[99] – зрелище омерзительное, портящее всю торжественность и величие дня.

25

О Господи, сколько же ждал Кевкамен Катаклон этого часа! Ради него он рисковал жизнью, претерпевал лишения, ходил как по лезвию ножа…

Глухой ропот голосов слышался в соседних залах. Там придворные ожидали появления базилевса. Константин Мономах, в парадной парчовой хламиде, подозвал к себе препозита[100].

– Подведи ко мне спафария Катаклона! – коротко приказал он.

С бьющимся от волнения сердцем Кевкамен подошёл к базилевсу, рухнул на колени и припал к его пурпурным, украшенным золотыми крестами кампагиям. Константин Мономах приподнял хламиду и накрыл Кевкамена полою.

В нос коленопреклонённому ударил запах металла и духов.

Базилевс положил ему на голову свою руку и сказал:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Властью, данной мне от Бога, посвящает тебя наша царственность в сан патриция. Встань, патриций Кевкамен Катаклон! Аксиос[101]!

– Аксиос! Аксиос! – хором нестройных голосов откликнулись присутствующие в зале вельможи.

Церемония состоялась. Обалдевший, ещё не уверовавший до конца в своё счастье Кевкамен отступил посторонь и занял место в зале Онопод. Его окружили степенные патриции с короткими бородами, все в богатых одеяниях. Одобрительным кивком головы приветствовал его Константин Лихуд.

Длинной змеёй ползёт мимо них торжественная процессия, возглавляемая базилевсом, в глазах рябит от сверкания нарядных одежд, и вдруг накатывает на Катаклона усталость, смертельная, тяжёлая, ему хочется убежать отсюда, укрыться где-нибудь в уединённом уголке и предаться пусть короткому, но отдыху. Да, он устал, последние месяцы, дни, часы неустанной борьбы за своё возвышение утомили его ум и тело.

И когда, наконец, завершился выход базилевса, почувствовал Кевкамен небывалое, неведомое ему ранее облегчение. Ноги сами собой понесли его к маленькому дому на Месе. Он поведает, и непременно, гордячке Анаит, вернувшейся на днях из Месемврии, о своём успехе, обо всём, чего он добился своим умом и своей настойчивостью. Пусть знает: он – незаурядный человек, он – друг самого императора. И он в конце концов сломает лёд её холодности и недоступности.

…Анаит, в лёгкой шёлковой тунике, с цветными лентами в иссиня-чёрных волосах, встретила его восторженную речь оскорбительным смешком.

– Ты, верно, не понимаешь? Я –