Собственность Шерхана - Ирина Шайлина

большая поставка. Мне бы думать о том, что хлеб насущный приносит, а у меня все мысли в роддоме, в маленькой коробке стеклянной, в которой лежит моя Иман.

На следующий день я вернулся в роддом. Сначала пошёл в реанимацию. Там уже как своего встречают — притерпелись. Да и я, как ответственный папаша все анализы на всевозможные болезни сдал, флюорографию сделал, теперь находиться здесь не страшно — здоров, как бык.

Иман раздетая. Такая маленькая. На ней только памперс, носочки, и то и другое таким большим кажется, и шапочка на голове. Тонкие веки прикрыты и чуть дрожат — наверное, снится что-то. Надеюсь, хорошее, например — мама. Как смотрит склонив голову, светлые волосы взъерошены, на губах улыбка, в глазах — любовь. А не то, что вчера случилось.

Как завороженный смотрю, как вздымается маленькая грудная клетка. Вверх, вниз. И так страшно, что она вдруг просто устанет и перестанет дышать. И снова липкий ужас обволакивает, топит с головой. Не позволю ему. Я сильный, и дочка у меня сильная, похер, что не пацан, вот вырастет и любому фору даст.

— Только дыши, — попросил я, наклонившись к стеклу, что нас разделяло. — Долго-долго дыши. Сто лет, как твоя прабабушка, что до сих пор жива, я тебя к ней отвезу показать. Даже больше дыши…

Малышка вздохнула печально, чуть приоткрыла глаза и как будто улыбнулась. Наверное, вру себе — мелочь же. Но все равно, приятно. И как будто обещала мне, что вот точно ещё сто лет дышать будет, и даже больше.

Потом пошёл в палату к Лизе. Дверь толкнул, вошёл. Она на коленях стоит, моя Белоснежка. Смотрит в пол, губы шепчут что-то беззвучно. Как я вошёл, точно слышала, но виду не подала. Сел на стул, жду. Десять минут, пятнадцать.

— Ты все молитвы собралась перебрать? — спросил я.

Тишина. Словно нет меня. Снова жду. Молчание тяготит. Орать хочется, только бы не молчать.

— Я прощаю тебя, — сказал я. — За те слова, что ты вчера сказала.

Мне не забыть их никогда. Но я понимал, что она любит Иман так же, как я, и наверное сильнее, хотя такое мне даже представить сложно, настолько всеобъятна моя любовь. И поэтому я мог представить, понять, насколько Лизе было страшно вчера. А страх за близких порой затмевает разум.

— Мне не нужно твоё прощение, — сухо ответила Лиза. — Всё нормально. Ты мне мешаешь. Я молюсь за здоровье своей дочери.

Своей, сука! На мгновение накатили бешенство, но с ним в справился, совладал собой. Смотрю в тонкую её спину в дешёвом ситцевом халате. Я что, нормальных шмоток ей не передал? Маленькая, упрямая, невыносимая. Мать моего ребёнка…

Уходя, не отказал себе в удовольствии как следует трахнуть дверью. Нужно окунуться в работу — груз прибывает уже сегодня. В ресторане поёт новая какая-то певичка — я даже не вникал. Даже смотреть не стал на её прелести — тошно. В кабинете Анвар сидит, лениво перекидывает нож из руки в руку, играет. Ножик дорогой, лезвие сверкает, в рукоятке камни. Пижон.

— С вами поеду, — решил я.

Всю суету и страх с себя надо стряхнуть. В дело хотелось. Порохом чтобы пахло. Обычными привычными мужскими эмоциями жить, хотя бы недолго. Хотя бы недолго не думать о Лизе, черт её побрал.

— Менты же, — нерешительно протянул Анвар. — Пасут. Не нужно.

И ножик выронил, тот воткнулся в деревянную поверхность стола, я устало глаза закатил. Менты, он прав. Я понимал, неладное творится. И дядька чёртов не смог бы без чужой помощи бежать. Кто-то ему здорово помог, кто-то прячет его до сих пор. Кто-то очень сильный и влиятельный. У Чабаша нет столько силы в моем городе, хотя я до сих пор не мог определиться, верить ему или нет.

Но и сидеть вот так, обеспечивая себе алиби, пока мои люди собой рискуют тоже не мог.

— Похер, — лаконично ответил я. — Похер.

Эта партия не такая большая, как та, которую Вяземский для Чабаша увести хотел. Обошлись без железки. Встреча проходит за городом. На земле снег, прикрывающий сырую грязь — никак погода не устаканится. Вокруг темень, редкие снежинки сыпятся, склады какие-то, ещё при советах построенные, покривившиеся, никому не нужные. Ждём. Люди мои рассредоточились и тоже ждут. Они знают свою работу, мы много лет её тянем, пусть гордости за это я не испытываю.

Интуиция вопит — вали отсюда. Садись в свою машину, дави по газам. Едь к Белоснежке, поговорите уже по душам. Просто схватить её за тонкие плечи, тряхнуть, но осторожно, чтобы голова не отвалилась. Заставить слушать.

Но я упрямо остаюсь здесь. Причина проста. Я словно надеюсь, что произойдёт что-то херовое. Словно очередной пулей в бок можно искупить то, что сделал, даже мысли свои.

Потому что как я только вспоминаю молящуюся Белоснежку, сразу в голову лезут мои же мысли. Как я смерти желал её роду. Я хотел, чтобы те, кто не раз и не два поганили мою жизнь, исчезли. Я совсем не думал о том, что и дочь моя их рода. Моя жена. И то, что случилось потом, кажется мне наказанием. И то, что я продолжаю стоять здесь, увязая дорогими ботинками в ледяной слякоти, говорит о том, что мне мало одного лишь наказания. Я хочу искупить свои слова и мысли. Я хочу, чтобы у маленькой Иман все хорошо было. Только, сука, как это сделать.

— Как же просто раньше жить было, — поморщился я и лоб потёр.

Бабы, бухло, оружие. А потом встретилась на моем пути одна премиленькая полотерка с длинной косой и все по пизде пошло.

Издалека раздался звук мотора. Фары не включали — тихарились, хотя здесь народу на ближайший десяток километров — ноль. Только мы. Подъехал грузовик покрытый тентом, две легковушки сопровождения. Из темноты выступили мои люди с оружием наперевес.

— Ваш купец, наш товар, — хмыкнул, выпрыгивая из кабины водитель. — Принимайте.

Подошёл, отстегнул край тента, поднимая его наверх. Там внутри — деревянные ящики. Запах мазута и масла. И много-много теней, которые все собой укрывают.

Одним движением я вспрыгнул внутрь кузова, откинул крышку ближайшего ящика. Там обернутые