Собственность Шерхана - Ирина Шайлина

ничего говорить не буду.

— Значит, следствию помогать не желашь, — протянул задумчиво мент, — а мог бы срок себе скостить.

Я хмыкнул:

— На сколько? С пожизненного на пятак лет? Уважили, предложение выгодное нашли, — улыбку с лица стёр и добавил, — фельдшера мне позовите, или мой адвокат потом вашу шарагу разнесет по кускам.

Мы со следаком взглядами сцепились. У него на руках все козыри, если б не с поличным задержали, ещё можно было бы крутиться да извиваться.

Но доказательства все, как говорится, на лицо, спецоперации на ровном месте не проводят. Чабаш не зря меня предупреждал, чтобы осторожен был, но я же лихой герой, что мне там чужие советы? Он для меня не авторитет.

Следак позвал конвой, мне снова браслеты надели. Обратный путь до камеры в два раза длиннее показался, я потом понял, почему: меня привели в другую. Зашёл внутрь, замерев на пороге.

Нары двухярусные, три места заняты, одно верхнее, свободное. Мужики, что тут сидели, на меня глянули, и по одним их лицам понял: подставные. Слишком чистенькие они были, и нарочито равнодушный взгляд как маяк сигнализировал об опасности.

Меня сюда проучить определили, чтобы спесь всю сбить, если не завалить вообще. Смотря какая цель: прикрыть наш трафик оружия или раскрутить его дальше.

Один против троих не выдюжу, ребра болят, стоит только руку вверх поднять, значит, хитрее нужно быть.

— Здорово, мужики, — поприветствовал, сделав несколько шагов вперёд. Да спиной на засов закрылась железная дверь, стучи не стучи, а на помощь никто не явится.

— Здорово, — ответили недружно. Я прошел мимо, закинул куртку на верхнюю полку, ту, что мне отводилась, и сам на нее забрался. Сделал все, чтобы даже виду не подать, будто сил не будет сдачи дать.

Лег, а сердце колотится. Уставился в потолок, думая, что ночь впереди меня ждёт непростая.

Глава 26

Лиза

Проснулась утром по расписанию больницы — успела привыкнуть. Там по утрам мерный гомон, шелест шагов, первые крики детские. Глаза открыла, обрадовалась — сейчас мне Веру принесут. Потом вспомнила, что не принесут, она же под кислородом. А потом вспомнила, что я дома. Дома, который мой, не просто по праву, на которое всем плевать — по закону.

Тихо. Очень тихо. На улице снег идёт, мелкий, колкий, стучится в окно, просится домой. Зябко, нужно бы разобраться с отоплением. Бабушке в последние годы не до дома было, она уже болела. Потом дядя — ему бы только виски был. А уж последние месяцы здесь только старенькая Надя и жила.

Грудь болела. Она, такая маленькая раньше, сейчас потяжелела. Её распирало молоком. Сцеживаюсь молокоотсосом, стерильная ёмкость медленно заполняется белым, густым молоком, слезы глотаю. И больно, и грустно. Хочу своего ребёнка приложить к груди, и чтобы сосала, причмокивая сладко. Чтобы такое же раннее утро было, на улице холодно-холодно. А мне тепло, на ногах носки пушистые, ребёнок такой сонный и тёплый на руках. Глажу светловолосую голову, и думаю — только бы не ревела. Слишком рано. Потому что рядом спит тот, кто безмерно дорог, я вижу, как мерно вздымается во сне его грудь. Он ночью с ребёнком возился, сейчас пусть поспит…

Мечты. Вроде хочется такой малости, обычной, житейской, а не судьба. Все против. Молоко я отвезла на такси. Прошлая Лиза на такси ездить боялась, всего боялась. А нынешняя, взрослая, боится только за ребёнка. За себя — ни капли.

— Как она? — жадно спросила я у медсестры, что принимала моё молоко.

— С врачом говори, он позже будет, — буркнула она, тоже злая, невыспавшаяся. Потом на меня посмотрела, пожалела. — Дышит хорошо, вес немного потеряла, так все они поначалу, не переживайте. Главное, дышит. Днем приезжайте, может вас пустят…

Её слова не то, чтобы успокоили, просто позволили мне держаться дальше. Вернулась домой, теперь у меня были ключи. Подхожу ближе, на снегу оставляю следы, останавливаюсь. На пороге моего дома, такого старого, но высокого, красивого, цветы. Огромная корзина. И так красиво это — серый гранит ступеней, снег белый, темно-красные розы… Поневоле залюбовалась.

И внутри все всколыхнулось. Я не хотела с Ираном быть. Хотя, не самой же себе врать, хотела…просто знала — нельзя. Неправильно. А то, что мы сейчас не вместе, правильно. Но, нельзя же исчезать так…без слов. Молча. Мы столько вместе прожили, я заслужила хотя бы прощальных слов.

Шагнула к букету. Взяла карточку. «Соскучишься — звони. Давид».

Про него я и не вспоминала — не до того было. Расстроилась, что не Имран. Что ему все равно. Хотела цветы оставить на крыльце, но жалко стало красоту такую. Отперла дверь, втащила домой тяжёлую корзину, понесла на кухню.

— Блины пеку, — объяснила Надя. — А ты с утра куда ходила в холод такой?

Повернулась, увидела цветы, замерла удивлённо, с большой круглой поварской ложки капнула на пол капля теста.

— Это кто ещё? Жених?

— Баб Надь, — неловко начала я, не зная, как и рассказать. — У меня дочка есть. Маленькая ещё совсем, без меня лежит в больнице. Я ей молоко вожу несколько раз в день.

Надя и не заметила, что блин на скородке уже почернел, удивлённо села на стул, на меня смотрит. Я испугалась, как бы с ней ничего не случилось, вот бабушку бы такая весть шокировала. Шагнула, отодвинула сковородку с огня, кончиками пальцев ухватила обуглившийся блин и отправила его в мусорное ведро. Такого прежняя Лиза тоже не умела.

— Никак замуж вышла? — выдавила наконец старушка.

— Не вышла, — покачала головой я. — А цветы это так, пустое…постоят и завянут. Не обращай внимания.

Но старушке явно было что сказать. Встала, подбоченившись, руки в бока, глазами сверкнула сердито.

— То, что родила, больно хорошо, дом большой, пусть бегает, — сказала она. — А мужьями что бросаться? Мордой не вышел? Дитя без отца растить собралась? Все тебе бабка своими голубыми кровями мозги запудрила! У самой-то сын ненаглядный сколько раз битый домой приходил, не счесть! Три года сидел, тебя не было ещё. В тюрьме! А как свою