Ключ Сары - Татьяна де Ронэ

могли, но таких было мало. Я задумалась о том, какую роль сыграла мадам Руае. Мимоходом вспомнила о своей консьержке с бульвара Монпарнас: она была моего возраста и родом из Португалии, войны она знать не могла.

Я не стала заходить в лифт и пешком поднялась на пятый этаж. В здании было тихо. Когда я открыла дверь, мной овладело странное чувство: незнакомое ощущение пустоты и отчаяния. Я направилась в самую старую часть квартиры, которую Бертран показывал нам недавно. Там все и произошло. Люди постучали в дверь перед самым рассветом, давним июльским утром, когда в Париже стояла жара.

Мне казалось, что все прочитанное мною за последние недели, все, что я узнала о Вель д’Ив, сосредоточилось здесь, в этом самом месте, где я собиралась жить. Все рассказы, в которые я вникла, все исследования, которые изучила, все выжившие и свидетели, которых я опросила, – все помогало мне понять, представить себе с необычайной ясностью, что именно случилось в этих стенах, к которым я сейчас прикасалась.

Статья, начатая мной несколько дней назад, была почти закончена. Номер закрывался уже скоро. Мне оставалось еще съездить в лагеря в Луарэ[23] и в Дранси, а потом встретиться с Франком Леви, чья ассоциация организовывала памятные акции в ознаменование шестидесятилетия облавы. Скоро я завершу эту работу и с головой уйду в другой сюжет.

Но теперь, когда я узнала, что произошло здесь, так близко от меня, в такой тесной связи с моей собственной жизнью, я хотела докопаться и до всего остального. Мое расследование не было завершено. Я ощущала потребность узнать все до конца. Что случилось с той еврейской семьей, которая жила здесь? Как их звали? Были ли у них дети? Выжил ли кто-нибудь из них в лагерях? Или они все погибли?

Я бродила по пустой квартире. Стену между комнатами снесли. Обходя груду строительного мусора, я заметила длинную и глубокую нишу, умело скрытую деревянными панелями.

Из-за ремонтных работ она частично вышла наружу. Если бы стены могли говорить… Но мне это было и не нужно. Я знала, что здесь случилось. Я могла это отчетливо представить. Выжившие рассказывали мне о жаркой спокойной ночи, об ударах в дверь, грубых приказах, поездке в автобусах через Париж. Говорили о невыносимой вони на Вель д’Ив. Те, кто мог об этом рассказать, были теми, кто выжил. Теми, кто сорвал желтые звезды и так или иначе сумел выбраться.

Я вдруг подумала, смогу ли выдержать груз того, что теперь знаю, смогу ли жить в этой квартире, помня, что здесь арестовали семью и, вполне вероятно, отправили на смерть. Как семейству Тезак удалось жить с этим?

Я достала мобильник, чтобы позвонить Бертрану. Услышала, как он бросил: «На совещании!» Что-то вроде нашего условного кода, означающего: «Я занят».

– Это срочно! – настойчиво бросила я.

И услышала, как он что-то пробормотал, а потом до меня донесся его голос:

– В чем дело, любовь моя? Давай быстрее, я не один.

Я глубоко вдохнула:

– Бертран, тебе известно, как твои бабушка с дедушкой оказались на улице Сентонж?

– Нет. А что?

– Я только что была у Мамэ. Она рассказала, что они вселились в июле сорок второго и что из квартиры забрали бывших жильцов, еврейскую семью, задержанную во время облавы Вель д’Ив.

На том конце воцарилась тишина.

– Ну и что? – проговорил наконец Бертран.

Щеки у меня пылали. В пустой квартире мой голос отдавался эхом.

– И тебя не смущает, что твоя семья получила эту квартиру, зная, что ее жильцов-евреев забрали? Они никогда ничего тебе об этом не говорили?

Я почти слышала, как он морщится в типично французской манере, приподняв бровь и скорчив задумчивую гримасу.

– Нет, меня это не смущает. Я не знал, и они никогда мне ничего не говорили. Я уверен, что множество парижан сделали то же самое после облавы в июле сорок второго. Это не превращает мою семью в шайку коллаборационистов – так мне кажется.

Его смех ударил мне по барабанным перепонкам.

– Я ничего такого и не говорила, Бертран.

– Ты совсем заморочила себе голову этой историей, Джулия, – сказал он мягко. – Все случилось шестьдесят лет назад. Была война, припоминаешь? Трудное время для всех.

Я вздохнула:

– Я просто хочу знать, что произошло. Потому что не могу понять.

– А ведь все просто, ангел мой. Моим бабушке и дедушке туго пришлось во время войны. От антикварного магазина было мало проку. И для них стало большим облегчением переселиться в более просторное и красивое место. Они наверняка были счастливы найти себе крышу. Скорее всего, они и не думали о той еврейской семье.

– О, Бертран, – пробормотала я. – Но как такое возможно – даже не думать о той семье? Как им удалось об этом не думать?

Он звонко чмокнул меня в телефон:

– Полагаю, они ничего не знали. А сейчас мне правда пора. До вечера!

И он отсоединился.

Я пробыла еще некоторое время в квартире, шагая по коридору, застывая в пустых гостиных, поглаживая мрамор камина, стараясь понять, но не позволяя чувствам захлестнуть меня.

Рашель ее убедила. Они убегут. Они покинут это место. Или так, или смерть. Она это знала. Она знала, что, если останется здесь с другими детьми, это будет конец. Многие были больны. Полдюжины уже умерли. Однажды она увидела медсестру, такую же, как та женщина со стадиона, в синей косынке. Одна-единственная медсестра на столько больных и голодных детей.

Побег был их секретом. Они не говорили о нем ни с одним другим ребенком. Никто ничего не подозревал. Они убегут в разгар дня, потому что заметили, что в дневную часть суток полицейские по большей части не обращали на них никакого внимания. Это будет легко и быстро. Позади бараков, недалеко от водонапорной башни, там, где женщины из деревни пытались просунуть им еду, они заметили маленький проем в проволочном ограждении, достаточно широкий, чтобы ребенок мог ползком пролезть на ту сторону.

Часть детей уже покинула лагерь в сопровождении полиции. Обе девочки проводили их взглядами – хрупкие существа в лохмотьях, с гладкими черепами. Куда их вели? Далеко? Присоединятся ли они к матерям и отцам? Она в