Воспитание жестокости у женщин и собак. Сборник - Валентин Черных

Мы закурили, как обычно после кофе; что-то ее явно заботило: она не следила за пеплом от сигареты.

— Есть еще проблемы? — спросил я.

— Есть, — ответила она. — Мне надо съездить к матери в деревню, суток за двое я управлюсь, это недалеко, в Тверской области.

— Мать надо забирать в Москву?

— Может быть. Она поругалась со своей двоюродной сестрой, у которой живет.

— Можно поехать на моей машине, — предложил я.

— Спасибо. Машина все сильно упрощает.

— Когда ты обещала приехать?

— Я обещала до конца недели.

— Тогда выедем завтра, а сегодня решай все свои остальные проблемы.

— У меня нет других проблем, те, что были, вы решили.

Мы работали до позднего вечера, и я предложил ей переночевать у меня. Марию я отправил домой. Мать Марии, внучатая племянница моей матери, жила в Подольске. Моя Татьяна, у которой не было родственников в Советском Союзе, поддерживала отношения с моими родственниками, посылала им подарки и старую одежду по праздникам.

Мария приглянулась Татьяне молчаливостью и безотказностью. У нас не задерживались домработницы. Определив, что мы хорошо зарабатываем, они начинали подворовывать. Воровали все, одни начинали сразу, другие какое-то время держались, но потом воровали обязательно.

— Почему советские такие воры? — удивлялась Татьяна.

— Ты тоже советская, — говорил я.

— Я русская по происхождению и американка по воспитанию. Я не советская, у меня только гражданство советское.

— Им государство недоплачивает, и они подворовывают.

Я пытался найти объяснение повальному воровству.

— Тогда пусть воруют у государства, а не у меня, — не уступала Татьяна.

Договорившись с очередной домработницей, Татьяна спрашивала меня:

— Когда начнет воровать эта и в каких размерах?

И почти всегда мои прогнозы оправдывались. Домработницы делились всего на несколько стереотипов. Бойкие провинциалки начинали воровать сразу, провинциалки нерасторопные вначале присматривались, боясь потерять работу. Бывшие работницы московских фабрик были не честнее, но они если не понимали, то догадывались, что хозяйка, которая считала каждую минуту своего времени, не могла не считать своих денег. Они начинали воровать по мелочи, потом наглели, не замечая, что уже поставлены на контроль. Татьяна, не считая, помнила, на что потрачен каждый рубль; если счет не сходился несколько раз, она устраивала проверку и принимала решение.

— Я ее рассчитала, — сообщала она мне в очередной раз.

Мария оказалась честной.

— Какая-то патология, — сказала мне Татьяна через несколько месяцев. — Ничего, ни разу…

Мария, поняв наши вкусы, готовила стандартные обеды: для меня — котлеты и борщи, для Татьяны — бульоны и бифштексы и простейшие овощные салаты.

Когда она появилась у нас, ей не было тридцати, она побывала замужем, но разошлась. Поработав в литейном цехе, она особенно дорожила нормальной домашней работой в благоустроенной квартире.

У нее появился поклонник, шофер мусоровозки. Встречаться им было негде. Но в те годы довольно много строили и постоянно выезжали из коммунальных квартир. Я добыл Марии комнату в коммунальной квартире. Она встречалась с шофером днем в его обеденный перерыв. По-видимому, Мария оказалась слишком торопливой, потребовав, чтобы шофер ушел из семьи. Дочери шофера только что пошли в школу. Мария, вероятно, не знала, что мужчины очень редко бросают детей в таком возрасте, но были, видимо, и другие причины.

После смерти Татьяны Мария редко уезжала к себе домой, спала она в комнате Татьяны. Если мужчина и женщина подолгу остаются наедине, они обязательно переспят, — по случаю ли, от одиночества, от любопытства или под влиянием алкоголя.

Я как-то вернулся сильно нагруженным и завалился в постель к Марии. Она приняла это как должное и лежала неподвижно, закрыв глаза. Но когда я ее перевернул, пытаясь поставить в позицию львицы, наиболее мною любимую, Мария вдруг стала злобно сопротивляться, считая, вероятно, что ее оскорбили, употребляя таким способом. И мне вдруг стало скучно, мне не хотелось обучать и перевоспитывать женщину сорока лет.

На следующее утро Мария подавала мне завтрак непричесанной и в халате, она решила, что стала если не женой, то хозяйкой.

— Надень платье и причешись, — не сказал, а приказал я. Больше я с нею не спал и не хотел, но женщин в нашу квартиру не приводил, и Мария смирилась.

Ее сразу насторожило появление этой Брунгильды. Она знала о моей болезни и уже не верила в появление другой женщины. Не думаю, что она знала об истинной цене коллекции ружей, монет и картин, не знала она и о количестве денег, потому что пользовалась доверенностью только на одну сберегательную книжку. К тому же, зная хорошо советскую финансовую систему, я не много денег переводил в рубли, основной мой капитал лежал в швейцарском банке и в наличных долларах. Вероятнее всего, Мария рассчитывала на квартиру и какие-то деньги. Жорж однажды завел разговор о завещании, но я не поддержал этого разговора.

Как-то я спросил Марию:

— Как тебе она?

— Годится во внучки, — ответила Мария. Так думать она могла, но говорить об этом совсем не обязательно. Из-за одной этой реплики она потеряла половину денег, которые я собирался выделить ей в завещании.

Встал я на час раньше, проверил в машине уровень масла, съездил на заправку, залил полный бак и две канистры по двадцать литров — на случай, если в дороге на заправочных станциях не окажется бензина.

Выехали мы рано, еще до пробок на московских улицах. На Рижском шоссе, где движение было в несколько рядов, я свернул на обочину и сказал ей:

— Садись за руль.

— Я не смогу.

— У тебя же есть права.

— Но нет практики.

— Теперь появится.

— Я не ездила на машинах с автоматической коробкой передач.

— Это еще проще. Вместо трех педалей только две.

Я хотел сказать: привыкай к этой машине, она будет твоей — но не сказал, еще будет время сказать, я уже решил, что машину оставлю ей.

Она пересела на водительское место, и мы поехали. Я дал ей несколько советов и попросил не превышать скорость в восемьдесят километров. Перед Волоколамском она предупредила меня:

— Я боюсь ехать через город.

— Дорога обходит город.

Я сел за руль уже в Тверской области, когда мы свернули на сельскую грунтовую дорогу с двухрядным движением. Она еще плохо чувствовала габариты машины и буквально сжималась при виде приближающегося встречного автомобиля.

В поездку я надел свой генеральский китель с орденскими планками, генеральскую фуражку с золотыми листьями на козырьке.

— Для большего уважения? — спросила она.

— Для большей безопасности.

Она, совсем как Татьяна, наморщила лоб.

— Генеральская форма — определяющий фактор, — пояснил я. — В цивильном костюме я просто старик. В генеральском кителе я старик, который может оказать сопротивление, возможно и оружием. У молодых придурков может возникнуть желание вышвырнуть старика и молодую женщину из хорошей дорогой машины. Но прежде чем напасть на генерала, они все-таки подумают: эти старые мудаки, которые всю жизнь носили оружие, могли приберечь его и в старости. Кстати, ты взяла свой карманно-жилетный?

— Да.

— В деревне его опробуем.

Ее мать жила в поселке, который когда-то был районным центром, захирел при очередном укрупнении районов и превратился в обычную, только большую деревню.

Мы подъехали к дому на окраине деревни, явно перестроенному лет двадцать назад, со сравнительно новой верандой и старым хлевом, сараем и поветью со сложенными поленницами дров с запасом на несколько лет.

Ее матери не было и шестидесяти, для меня еще не совсем старая женщина. Она сидела в кресле-каталке и, увидев меня, потянулась за платком, чтобы укрыть обрубки ног в шерстяных носках.

Когда я впервые вижу мужчину, то всегда прикидываю: смогу я с ним справиться физически, и пытаюсь понять, насколько он умен и наблюдателен. Уже много лет не занимаясь работой с агентами, я все равно разделяю мужчин только на две категории: может стать агентом или не может? Когда я впервые вижу женщину, я почти всегда думаю: мог бы и хотел бы я с нею переспать? Я всегда хотел переспать с безногими женщинами и женщинами-горбуньями. И не я один. Нормальное мужское любопытство.

Мать, увидев дочь, заплакала, стала тянуть к ней руки, как маленький беспомощный ребенок. Я впервые в жизни, наверное, испытал к женщине мгновенную жалость, мне хотелось взять ее на руки и отнести в машину, но она уже начала кричать, обвиняя свою двоюродную сестру, женщину лет пятидесяти, может быть даже и меньше, — возраст деревенской женщины не определишь по темному от загара лицу и большим, почти мужским, жилистым рукам. Сестра тоже кричала, и соседка кричала. Я понял, что соседка, женщина лет тридцати, тоже родственница, но более дальняя, потому что ее гнали со двора.