Трое на четырёх колёсах - Джером Джером

В Праге мы решили задержаться подольше. Прага — один из самых интересных городов в Европе. Каждый ее камень дышит историей и тайной. Нет такого предместья, где в свое время не лилась бы кровь. В этом городе вынашивалась Реформация, готовилась Тридцатилетняя война. Впрочем, не будь пражские окна столь огромны, городу, мне кажется, удалось бы избежать половины бед, выпавших на его долю. В самом деле, первая из грандиозных исторических катастроф началась с того, что из окон пражской ратуши на копья гуситов были сброшены семь католиков — членов Государственного совета. Несколько позже история повторилась — правда, на этот раз имперские советники полетели из окон пражского замка на Градчанах — так был осуществлен второй «Fenstersturz»[14]. И в дальнейшем в Праге не раз выносились роковые решения, но поскольку они обходились без жертв, решались эти вопросы, надо полагать, в подвалах. Как бы то ни было, окно как решающий аргумент в богословском споре всегда казалось истинному пражанину чересчур соблазнительным.

В Тейнкирхе имеется видавшая виды кафедра, с которой проповедовал Ян Гус. Сегодня с этого же амвона можно услышать голос католического священника, а в далекой Констанце, на том месте, где когда-то были заживо сожжены Гус и Иероним Пражский, в их память установлен необработанный, увитый плющом камень. История полна подобных несообразностей. В той же Тейнкирхе похоронен Тихо Браге, датский астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, будто Земля, где всего на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий, является центром Вселенной; что, впрочем, не мешало ему неплохо разбираться в звездах.

По примыкающим к пражскому граду улочкам спешили по своим делам слепой Жижка и прямодушный Валленштейн — его называют в Праге «нашим героем»: город искренне гордится, что дал миру такого человека. В мрачном дворце на Вальдштейн-плац вам покажут почитаемую святыней каморку, в которой он молился, убедив всех, что у него есть душа. По кривым улочкам Праги не раз громыхали сапоги солдат — то летучих отрядов Сигизмунда, то свирепых таборитов, то фанатичных протестантов, которых обратили в бегство победоносные католики Максимилиана. Кого тут только не было: и саксонцы, и баварцы, и французы, и святоши Густава Адольфа, и непобедимые воины Фридриха Великого, врывавшиеся в городские ворота и сражавшиеся на пражских мостах.

Евреи всегда являлись неотъемлемой частью Праги. Нередко они содействовали христианам в их любимом занятии — взаимоистреблении, и приспущенный над Альтнойшуле[15] флаг свидетельствует об отваге, с которой они помогали католику Фердинанду оказывать сопротивление протестантам-шведам. Пражское гетто — одно из первых в Европе, здесь до сих пор сохранилась крошечная синагога, где пражский еврей молится уже восемьсот лет, а женщины, которым в синагогу входить не положено, стоят на улицах и благоговейно слушают молитву, доходящую до них сквозь слуховые окошечки, специально прорубленные в каменных стенах. Примыкающее к синагоге еврейское кладбище, «Бетшаим, или Дом Жизни», буквально переполнено покойниками, ведь на протяжении веков по закону кости сынов Израиля могли покоиться только на его крошечной территории. Поэтому рассыпавшиеся и разбитые надгробия воспринимаются как свидетельство молчаливой борьбы, происходящей под землей.

Стены гетто давно уже разрушены, но современные пражские евреи по-прежнему неотделимы от своих родных переулков, хотя на их месте с поразительной быстротой возникают прекрасные новые улицы, обещающие превратить этот квартал в самый красивый район города.

В Дрездене нам посоветовали не говорить в Праге по-немецки. В Богемии чешское большинство уже давно испытывает неприязнь к немецкому меньшинству, и немцу, который не обладает былыми привилегиями, лучше на некоторых пражских улицах не появляться. Однако нам ничего не оставалось, как говорить по-немецки, ведь в противном случае нам пришлось бы молчать. Говорят, чешский язык очень стар и имеет давнюю и развитую письменную традицию. В алфавите сорок две буквы, которые могут показаться иностранцу китайской грамотой[16].

Такой язык быстро не выучишь, и мы решили, что рискуем меньше, если будем говорить по-немецки; так оно и оказалось. Почему — остается только гадать. Пражане — народ проницательный: легкий иностранный акцент, кое-какие грамматические ошибки, вероятно, подсказали им, что мы вовсе не те, за кого себя выдаем. Впрочем, я на этой гипотезе не настаиваю.

И все же, чтобы не подвергаться излишнему риску, мы осматривали город с помощью экскурсовода. Идеального экскурсовода я не встречал. У нашего же было два существенных недостатка. Английский язык он знал крайне плохо. Если это вообще можно назвать английским. Я-то знаю, что это был за язык. На свою беду, наш экскурсовод обучался английскому у шотландской леди. Я неплохо понимаю по-шотландски, без этого нельзя быть в курсе новинок современной английской литературы; но понимать шотландское просторечье, да еще когда говорят со славянским акцентом, перемежая речь немецкими оборотами, не в силах даже я. В течение первого часа мы никак не могли избавиться от ощущения, что наш гид задыхается. Казалось, он вот-вот в тяжких мучениях умрет у нас на руках. Вскоре, однако, мы привыкли к его манере говорить и научились подавлять естественное желание класть его на спину и рвать ему одежду на груди всякий раз, как он открывал рот. Со временем мы стали кое-что понимать, и тут выявился его второй недостаток.

Оказалось, он недавно изобрел средство для волос и пытается всучить его местным фармацевтам для рекламы и продажи. Большую часть времени он расписывал нам не красоты Праги, а то, как выиграет человечество, если будет потреблять его зелье; наши же кивки он воспринимал как живое свидетельство интереса — и не к городским достопримечательностям, а к его гнусному эликсиру.

В результате ни о чем другом он уже говорить не мог. Руины дворцов и покосившиеся церкви вызывали у него лишь короткие замечания довольно легкомысленного свойства. Свою задачу он видел не в том, чтобы привлечь наше внимание к разрушительной работе времени, а в том, чтобы объяснить, как восстановить разрушенное. Какое нам, дескать, дело до героев с отбитыми головами и плешивых святых? Нас должен интересовать не мертвый, а живой мир: пышноволосые девушки или же девушки не столь пышноволосые, но которые могли бы придать своим волосам пышность, употребляй они «Кофкео», а также молодые люди с лихими усами — из тех, что изображены на этикетке.

Хотел того наш гид или нет, но мир в его понимании делился на две части. Прошлое («до употребления») — болезненный, несчастный, лишенный привлекательности мир. Будущее («после употребления») — мир упитанный, веселый, счастливый. В качестве же гида по достопримечательностям средневековой истории наш чичероне никуда не годился.