Трое на четырёх колёсах - Джером Джером

На полпути из Берлина в Дрезден Джордж, который последние четверть часа не отрывался от окна, сказал:

— Что за странный обычай у этих немцев вешать почтовый ящик на дерево? Почему бы не прибить его к входной двери, как у нас? Что за радость каждый день карабкаться на дерево за письмами? Ведь это доставляет немало хлопот и почтальону. Для человека в теле занятие это при сильном ветре не только утомительное, но и рискованное. И потом, если уж им так нравится прибивать ящик к дереву, то почему бы не прибить его пониже? Впрочем, возможно, я их недооцениваю, — продолжал он. — Скорее всего, немцы, обскакавшие нас во многих отношениях, усовершенствовали голубиную почту. Но даже и в этом случае следует признать, что они поступи ли бы мудрее, приручив птиц доставлять письма куда-нибудь поближе к земле. Даже для немца в расцвете сил доставать письма из ящика — дело непростое.

Разглядев то, что он принял за почтовые ящики, я сказал:

— Это не почтовые ящики, это птичьи домики. Пойми, немец любит птиц, но аккуратных. Если птицу предоставить самой себе, она совьет гнездо там, где ей взбредет в голову. Это некрасиво — если исходить из немецкого представления о красоте. Кисть маляра гнезда не касалась, здесь нет ни штукатурки, ни флажка. Свив гнездо, птица продолжает жить где попало. Она сорит на траву повсюду валяются прутики, объедки червей и все такое прочее. Она дурно воспитана. Она влюбляется, ссорится с мужем, кормит птенцов — и все это на людях, что любящего порядок немца, естественно, не устраивает.

— Многое в тебе мне нравится, — говорит от птице. — Смотреть на тебя — одно удовольствие. Поешь ты красиво. Но вести себя не умеешь. Вот тебе ящичек, и складывай туда весь свой мусор, чтобы я его не видел. Захочется попеть — милости прошу; но чтобы все ваши дрязги оставались в семье. Сиди себе в ящичке и не пачкай мне сад.

В Германии любовь к порядку впитывается с молоком матери; в Германии даже младенцы погремушками отбивают время, и немецкой птичке в конце концов скворечник пришелся по нраву — она свысока относится к тем немногочисленным отщепенцам, которые продолжают вить гнезда в кустах и на деревьях. Можете быть уверены: со временем каждой немецкой птичке будет отведено место в общем хоре. Их разноголосые трели раздражают немцев, которые больше всего на свете ценят единообразие. Любящий музыку немец организует птиц. Птицу посолиднее, с хорошо поставленным голосом научат дирижировать, и вместо того, чтобы без толку заливаться в лесу в четыре утра, птицы в точно указанное в программе время будут петь где-нибудь в городском саду под аккомпанемент фортепиано. Все к этому идет.

Немец любит природу, но природа в его представлении — это знаменитая Валлийская арфа. Своему саду он уделяет максимум внимания: сажает семь розовых кустов с северной стороны и семь — с южной, и если они, не дай Бог, выросли неодинаковыми по размеру и форме, немец от волнения теряет сон. Каждый цветок подвязывается к колышку. Природная красота цветка теряется, но немец доволен: ведь главное, чтобы цветок был на своем месте и вел себя прилично. Пруд по краям выложен цинком, поэтому раз в неделю цинк этот снимается, относится на кухню и драится до блеска. Строго по центру окруженного заборчиком газона (даже если газон ничуть не больше скатерти) немец водружает фарфоровую собачку. Немцы вообще очень любят собак, но собаки эти большей частью фарфоровые. Фарфоровая собачка никогда не станет рыть в газоне ямку, чтобы спрятать там косточку, и ни за что не разорит цветочную клумбу. С точки зрения немцев, это идеальная порода. По заказу вам изготовят собаку, которая будет полностью отвечать требованиям общества собаководов, впрочем, вы можете заказать и нечто совершенно уникальное. Скрещивайте любые породы — собаководы стерпят и такое кощунство. Вы можете заказать фарфоровую собаку голубого или розового цвета. За небольшую дополнительную плату вам изготовят даже двуглавого пса.

Осенью, в определенный, раз и навсегда установленный день немец пригибает цветы и кусты к земле и укутывает их на зиму циновками, весной в определенный, раз и навсегда установленный день циновки убираются, а цветы распрямляются. Если же осень выдалась особенно погожей, а весна — поздней, тем хуже для несчастного растения. Ни один истинный немец не позволит, чтобы заведенный порядок нарушался такой неуправляемой вещью, как Солнечная система. Будучи не в состоянии управлять погодой, он ее попросту игнорирует.

Из деревьев немец больше всего любит тополь. Другие, неорганизованные народы могут воспевать могучий дуб, развесистый каштан, пышный вяз. Немцу все эти своенравные, дурно воспитанные деревья мозолят глаза. Другое дело тополь. Он растет там, где его посадили, и так, как его посадили. Ему и в голову не придет своевольничать. Ветвиться и раскачиваться ему не хочется. Он растет прямо и строго по вертикали — как и положено немецкому дереву, поэтому немцы постепенно выкорчевывают все остальные деревья, а на их место сажают тополя.

Немец любит природу, но он, подобно знатной даме, полагает, что одетый дикарь выглядит приличней раздетого. Он любит гулять по лесу — направляясь в ресторан. Но тропинка должна быть пологой, на ней не должно быть луж, для чего по сторонам следует провести сточные канавки и выложить их кирпичом, а через каждые ярдов двадцать должна иметься в наличии скамеечка, на которую можно присесть и вытереть пот, ибо скорее вы увидите англиканского епископа, который кубарем скатывается с ледяной горки, чем немецкого бюргера, сидящего на траве. Немцу нравится вид, открывающийся с холма, но ему надо, чтобы была установлена каменная дощечка, где сказано, на что смотреть, а также скамейка и столик, за которым он сможет выпить заранее припасенную бутылочку пива и съесть belegte Semme[5]. который он предусмотрительно прихватил с собой. Если же в придачу он обнаружит на дереве запрещающее объявление, то почувствует себя и вовсе счастливым…

Готов немец полюбить даже дикую природу — умеренно дикую, разумеется. Однако если она покажется ему чересчур дикой, он употребит все силы, чтобы приручить ее. Помнится, в окрестностях Дрездена я набрел на живописную узкую долину, выходящую к Эльбе. Тропинка повторяла изгибы горного ручья, который, шумя и пенясь, бежал меж скал и валунов вдоль поросших лесом берегов. Восхищенный этим бесподобным зрелищем, я шел по тропинке, как вдруг за поворотом обнаружил толпу рабочих, человек восемьдесят-сто, которые приводили в порядок долину и придавали потоку «приличный вид». Все камни, мешающие течению, грузились на телеги и вывозились. Противоположный берег выкладывался кирпичом и цементировался. Склонившиеся над водой деревья и кусты, кудрявый виноград и вьющиеся растения безжалостно выкорчевывались и подрезались. Чуть ниже по течению работы уже закончились, и передо мной предстала горная долина, каковой она должна быть с немецкой точки зрения: не столько ручей, сколько широкая медленная река вяло текла по ровному, засыпанному гравием руслу между двух стен, увенчанных каменными карнизами. Через каждые сто ярдов к воде спускались пологие ступеньки. Берега были расчищены, вместо дико растущих деревьев через правильные интервалы были посажены молодые тополя. Каждый саженец был огорожен и подвязан к железному пруту. Местные власти очень надеются, что через пару лет с долиной будет покончено и приученные к порядку любители природы смогут беспрепятственно здесь прогуливаться. Через каждые пятьдесят ярдов будет скамеечка, через каждые сто — правила поведения отдыхающих, а через каждые полмили — ресторан.