Алые всадники - Владимир Кораблинов

И воображал, как заплачет она, как будет доказывать невиновность папочки, какие жалкие слова произносить.

Но она черт знает с каких пустяков начала!

Что ах. как давно вот так несиживали вместе, наедине… Что какие чудные времена были, гимназические годы. И как тихо, безмятежно жилось… Тогда – на даче, например, – помните? помните? И жаль, что уже не воротить эти мгновения… Ах, как жаль! До слёз…

Алякринский слушал, хмурился. Остро чувствовал фальш пустых словечек. Ждал: ну когда же, когда наконец заговорит о том, для чего примчалась из Болотова.

А ее несло и несло. Воспоминания. Намеки. Вздохи.

Николай корчился, терпел, вежливо слушал. Сдерживаясь, пытался вспомнить таблицу элементов, но что-то мешало, затемняло сознание, и наконец он не выдержал.

– Послушайте, – сказал, стараясь как можно спокойнее, четче произносить слова, – ведь вы, Муся, не для того приехали, чтобы вспоминать эти милые пустяки. Вы же по делу приехали, ну и давайте – о деле.

Муся так и замерла с полуоткрытым ртом, не успев стереть с лица мечтательную улыбочку.

– Ведь вы ко мне – по поводу ареста Константина Иваныча? Так?

– Да… да! – шепотом, кумачово вдруг покраснев, призналась Муся. – Что с папой? Очень серьезно? Скажите…

– Ну, что я могу сказать? Следствие не закончено. Но, судя по тому, что уже известно, дело очень серьезно.

– Растрата, наверно? Да?

Она чуть слышно шептала. Ее смутил такой резкий переход к делу, такая оголенная прямота. Выражение игривой мечтательности сползло с лица, как маска, сменилось откровенной тревогой, настороженностью.

– Может быть, нужны деньги? Мы с мамой продадим всё… У нас есть кое-что – браслеты, кольца. Фермуар жемчужный… горностаевая шубка… Это всё дорогие вещи, мы бы достали денег…

– Какие деньги? О чем вы говорите?

У Николая дыхание перехватило. «Боже мой, взятку, что ли, она мне собирается предложить?»

– Какие деньги?!

– Ну… какие-нибудь расходы… покрыть растрату… Я не знаю. Деньги всегда играют роль…

На нее жалко было смотреть.

«Гляди, подведет она тебя под монастырь, – вспомнились Илюшкины слова. – Не тем дышит барышня…»

– Вот что, – твердо сказал Николай. – Езжайте-ка вы домой.

– Но как же… – Муся заметно справлялась с растерянностью, приходила в себя. – Неужели вы, Колечка, не в состоянии помочь? Ну, во имя… во имя старой дружбы, тех дней… тех дивных дней…

Крохотная слезинка поползла по ее щеке.

И опять потребовалась таблица. И опять знакомые формулы беспорядочно мельтешили в тумане, рассыпанные как попало.

Но помогло все-таки. Справился с собой. Не взорвался.

– Положение вашего отца, – сказал, – настолько плохо, что вряд ли вы его скоро увидите… то есть даже наверняка нескоро, – поправился Алякринский. – Вы просите помочь… Я понимаю ваши чувства, но… я не в силах тут что-нибудь изменить, поймите… не могу!

Новая, новая маска на Мусином порозовевшем лице: презрение, негодование, злоба.

– Вы? – звонко вскрикнула она. – Вы? Которому здесь всё подчинено? Не мо-же-те?!

Она расхохоталась истерически.

– Он… не может! Ха-ха-ха!

– Выпейте воды, – сказал Алякринский.

– Подите вы со своей водой! – злобно, как-то по-кошачьи прошипела Муся. И зашептала скороговоркой, скороговоркой, словно боясь, что ее остановят, не дадут сказать: – Наконец-то Колечка Алякринский показал свои коготки… показал! Показал! Вчера еще, только лишь вчера ходил за Мусенькой – робкий, влюбленный… вымаливал ее улыбку, ее взгляд… Неуклюжий, глупый пентюх! Теперь он у власти, теперь от его слова зависит жизнь человека. Бедная, слабенькая Муся в его руках! И он хочет заставить ее упасть к его ногам – молить, плакать. Так нет же, – от шепота взвилась в крик, вопль. – Нет! Не увидите меня на коленях! Никогда! Как я вас ненавижу… О, как ненавижу! Ненавижу!

Последние фразы «Аппассионаты», ликуя, вырвались из-за неплотно прикрытой двери и заглушили, зачеркнули жалкие, злые слова человеческие. И как бы в самом воздухе – огромно, пламенно, вихрями огненных брызг, загорелось: «Жизнь! Разум! Победа! Глядите, глядите, люди! Тает ночная чернота, и вот полоска алой зари предвещает солнце!»

Погасла Муся. Беззвучно плакала, забившись в угол кушетки.

Резко грянул телефон. Алякринский взял трубку.

– Да. Я. Это ты, Богораз? Что случилось?

– Розенкрейц удавился, – из дальней дали прогудел Богораз.

– Что-о?! Только что? Иду!

Кинув телефонную трубку, сорвал с вешалки шинель, туго перетянулся ремнем.

Вышли мать, Илья, Соня.

– На всю ночь? – печально спросила Елизавета Александровна.

– Наверное. Во всяком случав – допоздна. Не вздумай дожидаться. Спи.

– Значит, и мы потопаем, – сказал Илья.

Вышли вместе. Илья что-то задумчив, смирен показался Алякринскому.

– Ну, как? – спросил, усмехнувшись.

– Что – как? – Илья исподлобья глянул на Николая. – Про Бетховена, что ли? Махина… Я и не знал.

– Эх, Илюшка! – серьезно и строго поглядел Алякринский. – Мы еще столько, моншер, с тобой не знаем!

– Ничего, всё узнаем, – буркнул Илья.

Интеллигенция

Розенкрейц повесился на полотенце.

Стены камеры были голые – ни крюков, ни гвоздей. Он к железной спинке кровати привязал бязевое полотенце и как-то нелепо, страшно удавил себя.

Сидел на поджатых коленках, свесив до пола неправдоподобно длинные руки, голова упала на плечо. Страшно косил закатившимся под лоб глазом. Клок черных волос прилип к переносью.

– Вот тебе и Розенкрейц, – сказал Богораз. – Глупо жил, глупо умер. Жидка все ж таки на расправу интеллигенция… Не все, конечно, – добавил из вежливости, очевидно, – но в большинстве подавляющем…

– Интеллигенция тут при чем же? – сердито спросил Алякринский. – Привыкли всё на интеллигенцию валить. А он, Розенкрейц-то, сроду и не был интеллигентом. Только что в гимназии учился да папа – газетный фельетонист…

Робинзоновы воши

Пошел к себе. Спросил – Кобяков здесь ли. Оказалось, что здесь.

– К завтраму дело Куницына подготовь, – сказал Алякринский.

– «Тройка»?

– Да.

– А кто же вместо Розенкрейца?

– Ты.

– Якши, – сказал Кобяков, позевывая. – Хотел домой пойти. Сынишке, понимаешь, нынче пятый годок стукнул, думал было отметить вечерком; да вот… – похлопал ладонью по толстой папке. – Не управился. Времени-то – ого!

– Ну, впереди сколько еще этих дней! Отметишь.

– Да это верно, а – все-таки…

Кобяков уже за ручку двери взялся, когда из комендатуры позвонил дежурный.

– Что-что? Беспризорник? – Николай знаком приказал Кобякову не уходить. – Да… да! Немедленно давайте его сюда! Да, да… ко мне. Подымай человек десять, – сказал удивленному Кобякову. – Пойдем, кажется, распоповского начштаба брать.

Робинзон-Пушкин, явившись, доложил кратко:

– Обратно собрались, гады.

Поглядел туда-сюда, спросил деловито:

– А энтот, косой, где же? У какого я в первый раз был?

– Нету больше косого, – сказал Алякринский. – Теперь я за него. Давно собрались?

– Не-е. Сичас только. Ругаются… Потеха!

Кобяков позвонил: всё готово.

– Идем, – крикнул в трубку Алякринский.

– И мне с вами? – спросил Робинзон.

– Нет, тебе не надо. Ты вот что: ложись на диван, спи. Дожидайся меня.

– А я вам вошей напущу, – сконфузился Робинзон.

– Ладно! – махнул рукой Алякринский. – Они с тебя никуда не уползут – привыкли.

– Это верно, – согласился Робинзон. – Привыкли. У меня им хорошо…

С горы, где обитала богиня

Второй раз уходил от чекистов.

Когда грохнула дверь подвала и грубый, хрипловатый, но явно еще мальчишеский голос крикнул: «Руки вверх! Не двигаться!» – Анатолий Федорыч сильным ударом, ловко смахнул с дощатого ящика фонарь и кинулся к выходу.

В наступившем непроглядном мраке, в сумятице, в криках испуга и ужаса, кого-то сбивая с ног, с кем-то невидимым схватываясь, стреляя в кого-то, видя во тьме перед собой одно лишь – серый прямоугольник распахнутой двери и загородившую ее тень человека в шапке, с поднятыми, торчащими вверх ушами, расстреляв в упор этого человека, он выскочил во двор.

В гулком туннеле ворот тяжело топали шаги, за ним гнались. Две пули – ти-у! ти-у! – нежно пропели над головой. Вот когда он проклинал свою хромоту! Но, заскочив за выступ ворот, прижавшись к обледенелой кирпичной стене, врастя в эту стену, замер, ожидая. И когда, что-то крича, матерясь, гулко дыша, тяжело, с размаху преследователь вывалился из ворот, Анатолий Федорыч всадил ему в затылок две пули.

Затем – с детства знакомым проходным двором – на улицу Мало-Дворянскую, там – через разоренный дощатый забор – в сад бывшего Дворянского собрания, и дальше – уже спокойно, под гору, узенькими глухими горбатыми уличками, сопровождаемый злобным лаем встревоженных собак, – к реке…

В безмолвных снежных полях за рекой робко, бог знает из какой дали, тускло поблескивали огоньки железнодорожной станции Сухой Лог, куда надо было добраться во что бы то ни стало, как можно скорей и нынешней же ночью с любым товарняком уехать на юг, в Малиевку.