Облака перемен - Андрей Германович Волос

соседних домах или хотя бы раз в год виделись, тогда, конечно, дядька, самый натуральный. А если последний раз встречались чуть ли не двадцать лет назад и потом лишь открытки к Новому году, так из него, если разобраться, такой же ей дядька, как из любого прохожего: первого попавшегося на улице останови, типа ты мне дядька, так то же самое и будет.

Никаких обязательств у него перед ней нет и быть не может, ничего он ей не должен, да и ситуация совершенно рядовая, по такому поводу обременять его ни у кого совести не хватит. Если бы ещё шла речь о жизни и смерти, тогда может быть.  Но я-то просто хочу полтора месяца в Москве пошалберничать для собственного удовольствия! И при этом пожить у него, пока общежития не дадут, — вот и выходит типа «здрасьте, я ваша тётя», а нафиг ему это надо. Так что нет и нет, она звонить по такому делу не собирается и не соберётся никогда, и чтобы я не морочил ей голову и выкинул из своей.

Но потом всё-таки позвонила.

Я сидел рядом на диване. В ответственные моменты она переключала на громкую связь, чтобы я своими ушами слышал, что она не выдумывает, а так и есть: ничего такого он не хочет, на дух ему этого не нужно, это ему чистый рак головы и ничего больше.

Так оно поначалу и было, он удивился, когда её услышал, ой, говорит, Верочка. Милая, говорит, сколько лет сколько зим, что случилось, ты мою открытку с днём рождения получила, или она потерялась.

Короче, обычная фигня, слово за слово, всё ни о чём и обо всём сразу. И что всё хорошо, и что всё сложно, и что всё трудно, и что Валюшка растёт как на дрожжах, и что я — я то есть — так вырос, что школу заканчиваю, то есть практически закончил.

Понятный вопрос: и куда же теперь?

И снова бла-бла-бла на двое суток. И что я вообще-то стобалльник, так что куда хочу, туда и поступлю, но учёба везде с сентября, так что время есть подумать…

Чувствую — буксуют. А если буксуют, значит, хочешь не хочешь, а мало-помалу они сползут в кювет и в этом кювете окончательно застрянут.

Телефон был на громкой, я сделал ей страшные глаза, чтобы замолчала, и сам заговорил — и первые две фразы он молча слушал, потом сказал что-то невнятное.

Тогда я забрал трубку, громкую выключил и заговорил спокойно.

А мама сидела рядом, сложив руки на подоле, и смотрела, будто впервые меня увидела, и при этом не совсем понятно, приятно ей это удивление или нет. Сидела-сидела, смотрела-смотрела, а когда окончательно поняла, что мы долго ещё будем соловьями разливаться, махнула рукой и ушла на кухню.

Ну вот, а мы так и решили, до сентября я у него, а там видно будет, и я говорил, что отлично сам доберусь, типа язык до Киева и всё такое, но он всё же настоял, чтобы сообщил, как билет возьму, он встретит.

 

* * *

Выпускной оказался примерно таким, как я и предполагал, да и какие могут быть неожиданности, если провёл бок о бок одиннадцать лет — при этом обладая глазами, чтобы видеть, памятью, чтобы запоминать увиденное, и хотя бы зачатками рассудка, чтобы делать последующие выводы.

Понятное дело, барышни представляли собой, говоря образно и по-книжному, пышный цветник. Точнее, представляли бы, если бы удалось примирить их друг с другом, смирить кошачью тягу к индивидуальной неподражаемости и заставить минуту посидеть вместе.

Блистали по всякому: Горшкова нарядилась как на свадьбу или даже хуже, а вот Анечка, как ни странно, поскромничала. Но потом я мельком услышал, что это на ней не просто платьице, а то самое маленькое чёрное платье, которое ценится не за то, как сшито, ибо сшиты они все примерно одинаково, а кем, — и в её случае это был крутейший французский бренд, о котором все всегда говорят так, будто не только всю жизнь в его тряпках протёрлись, но и чуть ли не сами изобрели: «Ах, ну это же Chanel…»

Пацаны грачи грачами, но галстуки разные.

Хотя особо присматриваться мне было недосуг, мне предстояло чётко проделать несколько мелких, но важных вещей. Вино пронесли под видом газировки, ещё в двух полторашках был Лёхиного отца самогон сумасшедшей крепости, так что очень даже понятно, почему через часок-полтора я был уже в лоскуты. Все видели, как я шатаюсь и таращу глаза, а что я не выпил ни капли спиртного, так этого, наоборот, никто не заметил. Когда мне совсем заплохело, Витёк и Карась повели старого товарища проблеваться.

Я заперся в кабинке производить вхолостую соответствующие звуки, а они меня пьяно подбадривали, орали хором: «Держись, Никанор!..» — и гоготали, и в кафельных стенках сортира это был чистый ад.

Потом отперся и вышел, покачиваясь. Умылся, тряс головой, намочил волосы для пущей натуральности, потом простонал, что пойду в спортивную раздевалку, там кушетка, скажите всем, я часок поваляюсь, пусть не теребят.

И пошатываясь пошёл по коридору в одну сторону, а они в другую: регоча каждый над своими шутками, поспешили к продолжению банкета. Там орала музыка, группа «Синий Карлсон»: Симаков и Шульц из «б» на гитарах, а Баранов из нашего за ударника, но, естественно, все больше хотели танцев, чем их лабания.

Телефон был в кармане. Я зашёл в класс, где днём оставил пакет наверху шкафа, если не знать, не отыщешь. Через главный вход я не мог выйти, меня засёк бы охранник. Может, он и не запомнит, что я выходил, мало ли кто выходит с выпускного. Покурить выходят, хотя уже можно не прятаться. И раньше-то никто особо не прятался, но в здании запрещено, есть отведённая площадка. Так что шляются всё время кому не лень. Но нельзя же полагаться на плохую память охранника, мало ли.

Я поднялся на второй этаж, раскрыл торцевое окно, спустился на козырёк и отлично спрыгнул. Почему-то подумал, что в траве может валяться обломок кирпича, пришла в последнюю секунду такая мысль: вот я прыгаю, а там половинка, подверну ногу! — но там не оказалось никакой половинки, я даже удивился, что её нет, так зримо она мне представилась.

Вадику я сказал как есть, что зайду к нему прямо с выпускного, и что уезжаю сегодня, тоже сказал, это даже было главной мотивировкой: типа выручай, Вадик, я сегодня уезжаю, ты бы мне подкинул хрустов.

Он не удивился, когда я стал насчёт хрустов говорить, что ему удивляться: на чём прервались, с того и продолжили.

А прервались в последнем разговоре, когда он поставил в известность,