Мастерская человеков - Ефим Зозуля

Приспособленец оживленно сказал:

— По-моему, самое правильное при таких обстоятельствах — ни в какую сторону не вылезать, держаться спокойно, ничем особенно не дорожить, не лезть с проектами, не проявлять особенно инициативы, вообще не шуметь. Если выскакивать, шуметь или очень много работать, обязательно будут ошибки и кто-нибудь ими обязательно воспользуется и полезет на голову. Нет, самое правильное — это спокойно и с достоинством, по возможности, мало делать, ни на что не решаться. Говорят тебе — делай то-то, надо подумать и сказать: да, пожалуй, это правильно. Говорят — не делай, то же самое — не делай. Как вы думаете, это будет хорошо?

— Да! Это, конечно, осторожная тактика, — сказал Головкин, — но и она не всегда вывозит. У нас отвечают не только за то, что сделано. Отвечают и за то, что не сделано. Активность у нас на первом плане. В различных приговорах, выговорах, упреках и обоснованиях всяких репрессий так и мелькает, так и мелькает: «не приняты меры в том-то и в том-то», «обвиняемый не позаботился, ни разу не созвал, ни разу не предупредил». Особенно часто упоминается «не учел». А если и учел и кое-что сделал, но недостаточно, то упрекают так; «ограничился устройством одного собрания» или «ограничился устройством пяти собраний». Если написал, то «ограничился тем, что отписался», «бюрократическая отписка». О, нет, осторожность, связанная с. бездействием или недостаточным действием, очень редко спасает!

— Ну, а если есть ошибки?

— Насчет ошибок у нас особые условия. В одном случае у нас жестоко наказывают за малейшую ошибку, а с другой стороны, очень часты случаи, когда человеку стоит сказать: «признаю свою ошибку», как ему сразу все прощают. Знаете, это прямо поразительно! Нигде нельзя наблюдать ничего подобного! С одной стороны, многое построено на контроле, на доверии. Отчет, переотчет, малейшая справка — за двумя подписями и так далее и так далее. А тут человек натворил делов, черт знает как напутал, даже навредил, но заявляет: признаю свою ошибку, отмежевываюсь от того-то и того-то, от таких-то своих взглядов, от таких-то своих действий, и кончено. Ничего ему. А все почему? Потому, что человек работает по совести, по убеждению. Вот дельца никто никогда не простит. У нас делячество — самое тяжкое обвинение.

— А что такое делячество?

— Как вам сказать? Это даже трудно объяснить. Есть разные дельцы. Иногда под дельцом понимают стяжателя, хищника, который работает для себя, для своей пользы, для того, чтобы что-нибудь урвать в суматохе.

Но под делячеством понимается и другое: когда работник забывает о главных целях работы, о социализме, а увлекается делом, как таковым. Он суетится, строит, увлекается хозрасчетом, расширяется без плана и так далее. Это своего рода искусство для искусства. Ведь дело увлекает! А иногда бывает и делячество оппортунистическое, то есть развитие дела в угоду временному, в ущерб конечному. На этой почве у нас бывает много трагедий. Кинется человек в работу, черт знает какую разовьет энергию, себя не щадит, ночей не спит, наворачивает невероятное. Огромный штат, подсобные учреждения, прибыль, балансы — что-то невероятное! — а ему говорят, что все это не нужно, что это делячество, что это не приближает нас к социализму, а отдаляет… Иногда же, — наоборот, — самое энергичное развитие предприятия считается недостаточно деловым, надо еще энергичнее, живее, плодотворнее; вводятся социалистическое соревнование, ударные темпы, премии, поощрения, награждения. Почему? Потому, что это не делячество, а дело. Да, дело. Оно приближает нас к социализму.

— У вас очень трудно, — сказал мещанин и проглотил еще одну лепешку от кашля.

— Смотря кому.

Но приспособленец не занимался лирикой. Он пытливо расспрашивал москвича все о том же: как приспособиться к московским условиям, как сделать карьеру. Он угостил москвича еще стаканом вина, в которое опять незаметно влил несколько капель оживляющего эликсира, проясняющего мозг, память и вызывающего желание говорить.

— По-видимому, — сказал он, — все-таки особенно деловой фигурой вряд ли стоит у вас быть. Гораздо лучше выдержать упрек в слабой деятельности, нежели в чрезмерной. Последнее как-то принципиально обиднее.

— Не думаю, — сказал москвич. — К бездеятельности или к пониженной деятельности у нас относятся очень сурово. Саботаж, саботирование — это одно из серьезнейших обвинений.

— Да, пожалуй, — вдруг оживился приспособленец, — действительно, революция и бездеятельность — это трудно совместимо. Тогда, может быть, так. Может быть — реорганизовать? А? Раз живешь в революционной стране, надо все перестраивать, про все говорить: не то, не так. Надо быть смелым! Надо все видоизменять! Не давать ничему застаиваться! Как вы думаете, на этом можно карьеру сделать?

Головкин с неиссякаемой словоохотливостью отвечал:

— Можно, конечно. На чем только у нас не делали и сейчас еще не делают карьеры! Но, повторяю: все разоблачается, все легко и быстро разгадывается. На этой мнимой революционности, конечно, пытались сделать карьеру многие. Некоторым даже удавалось достигнуть большого положения, но оно было очень непрочно. Их разоблачали и разоблачают легко и быстро.

Головкин рассмеялся и продолжал:

— Почему-то в примитивных формах такими реорганизациями любят заниматься учрежденческие завхозы и разные коменданты. Они очень любят переселять отделы. Есть такие учреждения у нас, где буквально каждую неделю тащат столы и шкалы с одного этажа на другой. Они строят перегородки, путают, никого никогда нельзя найти. Но это, впрочем, делается не для карьеры — просто нужно оправдать жалованье, показать, что человек что-то делает. Они любят напоминать о себе. Они любят также устраивать игру с воротами. Ходят люди в такието ворота-вдруг надпись: вход с переулка, через двор, через другую улицу, через крышу, через погреб — будь они прокляты, чего они только не придумают! Но это, конечно, мелкота. Гораздо вреднее более крупные демагоги-реорганизаторы и мнимые революционеры. Их разоблачают не так быстро, но все-таки разоблачают. Они, главным образом, все сливают. Их лозунг-«слить».

Что слить? Почему слить? Конечно, иногда это нужно, но они это делают большей частью тогда, когда не нужно! Как только появляется на работе такой тип, так и начинается «сливание».

Алексей Степанович вдруг замолк. Он заметно изменился в лице. Ему как будто нехорошо стало.

— Что с вами? — спросил Капелов, все время, так же как и Мурель, внимательно слушавший москвича.

В его вопросе была легкая тревога: уж не много ли москвич проглотил капель, развивающих доверие, желание говорить и сильно возбуждающих память?

Если он расклеится тут же в вагоне, а это было возможно — капли были острые и действовали на сердце, где тут с ним возиться, спасать его и чинить!

Но, к счастью, Головкин почувствовал себя лучше.

— Продолжайте, — попросил Сергей Петрович. — Вы так еще мало нам рассказали о московской жизни. Скажите, пожалуйста, как же все-таки держаться, чтобы преуспеть? Быть в дружбе со всеми годится?

Глава девятнадцатая

Головкин подумал и сказал:

— Вы спрашиваете, хорошо ли быть в дружбе со всеми. Конечно, лучше, чем ссориться, но многого и это не дает. Будете работать в учреждении, вам нужно ладить с правлением, с месткомом, с ячейкой, с экономкомиссией, с комиссией по рационализации, с производственной комиссией, с рабочим советом, с легкой кавалерией, с разными бригадами, с партийцами, беспартийными. Это ведь очень трудно. Не знаю, как вам это удастся. Но если б даже и удалось-ничего не выйдет. Скажут, что у вас нет лица. Таких у нас не любят. В самом деле, разве можно дружить со всеми? Разве у нас в учреждениях нет классовой борьбы? Она пока еще не изжита. Дружить со всеми — это значит смазывать углы. Это опасно, не говоря уже о том, что это невозможно.

— Ну, а если не дружить со всеми, а просто быть добрым? По возможности, не отказывать в просьбах, успокаивать, помогать чем можешь. Неужели и это не может дать положения?

Головкин улыбнулся:

— Вряд ли. Это беспринципность. Что такое доброта? Если быть добрым ко всем — вас заклюют. Надо проявлять революционную твердость. Если требование законное или там просьба какая-нибудь — пожалуйста.

Тут никакой доброты не нужно. Доброта ведь и начинается с того места, где она не совсем или вовсе не желательна. Нет, в лучшем случае у вас будет репутация дурака, а то и просто упекут куда-нибудь.

— Тогда, пожалуй, ориентироваться на злость?

— Возможно, — сказал Головкин. — Но и злостью ничего не сделаешь. Один мой товарищ так пытался работать. Ему никого и ничего не было жалко. Чуть что он говорил: «Пригласить РКИ и расследовать». Провинился кто-нибудь, хотя бы по пустякам, он коротко бросал: «произвести следствие», «сообщить ГПУ» и так далее. Ну и что же вы думаете? За короткое время накопилось столько дел, что его назвали сутягой и бездушным формалистом и сняли с работы. А…