Мастерская человеков - Ефим Зозуля

— А скажите, пожалуйста, как проходит день в Москве? — спросил приспособленец. — Пожалуйста, расскажите подробно и последовательно. Времени у нас достаточно, а тема очень интересная.

Головкин очень охотно начал:

— Ну, как вам сказать? Я вам буду рассказывать, а вы задавайте вопросы. Ну, утро начинается, как обычно, как во всех крупных городах. Идут рабочие на заводы и фабрики, начинает курсировать трамвай, разные обозы двигаются и так далее. Несколько позже служащие высыпают из домов, толкутся у трамваев, автобусов. Все, как обычно. Но зато внутри — и на фабриках и в учреждениях — порядки не такие, как у вас в Европе!

О, нет! Дело поставлено совершенно иначе. Охрана труда, уважение к каждому рабочему, каждому служащему. Никаких окриков, издевательств, пуканья, подтягивания. Подтягивают друг друга по новым методам: при помощи стенгазеты, различных видов соревнования, агитации, общественного давления. Это — да. Но чтобы мастер орал на рабочего — о, это окончательно вышло из обихода.

— Скажите, а службу получить легко?

— Смотря кому. Какая специальность. Что и как.

— Говорят, очень трудно. Надо иметь протекцию?

— Да, протекционизм у нас был развит и, конечно, сейчас еще полностью далеко не изжит. Долго не могли его вытравить. Всеми способами протаскивали «своих». Были, разумеется, всевозможные хитрости. Чего только не выдумывали, чтобы устроить «своего человека»! Когда перемещали начальника, то с ним переезжала в другое учреждение целая свита. Но сейчас это почти искоренено, не скажу, чтобы совсем, но в значительной мере. Теперь очень трудно стало устраивать «своих». Принимают служащих и рабочих только через биржу труда. Правда, еще сейчас ухитряются обманывать биржу труда. Хитростей раньше было много, но их становится все меньше и меньше. Сейчас единственный способ протащить «своего» — это наделить его редкой квалификацией, не имеющейся на бирже труда. Ясно, что его и пошлют при первом требовании. Например, мой хороший знакомый, директор треста, хотел обязательно устроить на службу брата своей жены. Молодой человек умел только играть на трубе, да и то аккомпанементом. Больше он ничего не умел. Он был на военной службе сигналистом. Ну, как устроить такого на работу в условиях мирного строительства? Да еще через биржу труда?

А директор треста все-таки устроил. При одном из заводов треста была пожарная команда. Ему и пришла в голову счастливая мысль — зарегистрировать брата жены так: «учитель музыки при пожарной команде». Вот! Слыхали вы про такую профессию?.. Разумеется, на бирже труда только один такой и оказался… И когда, спустя некоторое время, пришло требование на «учителя музыки при пожарной команде», то, конечно, послали брата жены остроумного директора треста… Но если б вы знали, как борются у нас со всякими такими штуками!

Все разоблачается. До всего докапываются. Расправляются беспощадно. Буквально никого не щадят. Ни в одной стране не расправляются так бесцеремонно с преступниками всех видов, как у нас. Знаете, берут самого ответственного работника, черт знает какого влиятельного человека, с колоссальным стажем, с огромными связями, невероятными заслугами, и — без разговоров — к чертовой матери, безжалостно снимают с работы, посылают в захолустье, а то и Соловки или в тюрьму. Да, тут разговор короткий. Ну, и вот, скажите, пожалуйста, есть ли у вас такой друг, товарищ, приятель, сосед, брат жены, племянник, черт, дьявол, из-за которого вы так бы рисковали?

Все хором сказали:

— Таких нет.

Головкин продолжал:

— Да, но прошли уже и те времена, когда у нас наказывали только за воровство, за самоуправство, превышение власти или какие-нибудь серьезные преступления. Малейший неправильный расчет, малейшее подобие бюрократизма, малейшая ошибка — и этого иногда достаточно, чтобы человек полетел вверх тормашками. Протекция! Протекционизм! Хорошенькое дело! Вылетают не только за протекционизм. За что только у нас не вылетают! Иногда, знаете, просто за чуждость. Вот так и говорят: «чуждый элемент», и все. А какая у нас требуется политическая сознательность! Один мой знакомый, прекрасный человек, вполне уважаемая личность, восемь лет проработавший в крупном учреждении, недавно вылетел — знаете за что? За «нечеткое отношение к батрачеству». Затем у нас снимают и просто за то, что человек засиделся.

— Что это значит? — спросил Капелов.

— А ничего. Человек долго работает на одном месте. И хорошо работает, и толково, и честно, а все-таки снять надо потому, что новый будет работать энергичнее, даже если у него меньший опыт.

— Как же теперь приспосабливаться? — спросил приспособленец Сергей Петрович Ипатов. — Подхалимство у вас действует?

— Ну конечно действует. Где же не действует подхалимство?! Лесть, подхалимаж, прислужничество — все это, конечно, еще в большом ходу. Но тоже, знаете ли, борьба объявлена жестокая. Никого не щадят. Это опасное, рискованное дело, примерно, как варка самогона.

Варить можно, но опасно. Да, подхалимство в наших условиях не только не содействует благополучию, но иногда просто опасно! Иногда, ничего не думая, поможешь чем-либо начальнику сверх полагающейся нормы и, кончено, летишь. Надо на начальство волком смотреть. Но и это не помогает! Тут можно тоже перегнуть палку.

— Значит, очевидно, надо так действовать, — сосредоточенно глядя себе на колени, подумал вслух Сергей Петрович. — Надо сохранить спокойный и независимый вид, делать так, как будто наперекор воле начальства, а в последнюю минуту повернуть… Да? Произнести смелую речь против начальства, а уже в самом конце с пафосом призвать к тому, чего начальство хочет? Да?

— Не могу сказать, — пожал плечом Головкин. — Может быть, это и хорошо, а может быть, и плохо.

— А как с голосованием? — вяло, без всякого интереса к разговору, спросил мещанин, положив в рот лепешку от кашля. Он очень боялся простуды. — Ведь надо же знать, за кого руку подымать. Черт его знает, за кого руку подымать! У вас ведь голосуют на каждом шагу. Как угадаешь волю большинства и как угадаешь, за что нужно голосовать? Ведь, если не угадаешь, прощай квартирка, уют, покой, благополучие. Ужасно неприятно! Действительно, не прав ли мой товарищ Лефруа, который сбежал перед границей? Как вы думаете? — обратился он к Капелову. — Можно ли будет мне устроиться в Москве? Я ведь не люблю всех этих историй. Для чего все эти мучения? Я хочу пожить по-человечески. Ведь один раз человек живет на свете.

— Да, это трудный вопрос, — ответил Головкин сразу и приспособленцу и мещанину. — Тут не всегда угадаешь, как держаться. Иногда бывает, что сделаешь что-нибудь, весь коллектив тебя поддержит, а потом он вместе с тобой и отвечает. Да, бывает так, что и весь колхоз отвечает. И завком поддержал, и местком поддержал, и партячейка была за увольнение. Вот одного моего знакомого, молодого парня, уволил директор. А что потом произошло? Подумайте только! Директора сняли, завком переизбрали, местком тоже и даже партячейку расформировали. Вот вам! А почему? Потому что неправильно было! Несправедливо было! А сколько человек голосовало? Уж, казалось бы, большинство было, и авторитеты все высказались. Нет, у нас трудно, у нас нельзя слепо полагаться на других, надо с собой считаться, со своим сознанием, со своей совестью.

Приспособленец оживленно сказал:

— По-моему, самое правильное при таких обстоятельствах — ни в какую сторону не вылезать, держаться спокойно, ничем особенно не дорожить, не лезть с проектами, не проявлять особенно инициативы, вообще не шуметь. Если выскакивать, шуметь или очень много работать, обязательно будут ошибки и кто-нибудь ими обязательно воспользуется и полезет на голову. Нет, самое правильное — это спокойно и с достоинством, по возможности, мало делать, ни на что не решаться. Говорят тебе — делай то-то, надо подумать и сказать: да, пожалуй, это правильно. Говорят — не делай, то же самое — не делай. Как вы думаете, это будет хорошо?

— Да! Это, конечно, осторожная тактика, — сказал Головкин, — но и она не всегда вывозит. У нас отвечают не только за то, что сделано. Отвечают и за то, что не сделано. Активность у нас на первом плане. В различных приговорах, выговорах, упреках и обоснованиях всяких репрессий так и мелькает, так и мелькает: «не приняты меры в том-то и в том-то», «обвиняемый не позаботился, ни разу не созвал, ни разу не предупредил». Особенно часто упоминается «не учел». А если и учел и кое-что сделал, но недостаточно, то упрекают так; «ограничился устройством одного собрания» или «ограничился устройством пяти собраний». Если написал, то «ограничился тем, что отписался», «бюрократическая отписка». О, нет, осторожность, связанная с. бездействием или недостаточным действием, очень редко спасает!

— Ну, а если есть ошибки?

— Насчет ошибок у нас особые условия. В одном случае у нас жестоко наказывают за малейшую ошибку, а с другой стороны, очень часты случаи, когда человеку стоит сказать: «признаю свою ошибку», как ему сразу все прощают. Знаете, это прямо поразительно! Нигде нельзя наблюдать ничего подобного! С одной стороны, многое построено на контроле, на доверии. Отчет, переотчет, малейшая справка — за двумя подписями и так далее и так далее. А тут человек натворил делов, черт знает как напутал, даже навредил, но заявляет: признаю свою ошибку, отмежевываюсь от того-то и того-то, от таких-то своих взглядов, от таких-то своих действий, и кончено. Ничего ему. А все почему? Потому, что человек работает по совести, по убеждению. Вот дельца никто никогда не простит. У нас делячество — самое тяжкое обвинение.