Пьесы - Николай Гуриевич Кулиш

ручки…

С р е д н я я. А кто цветы полил, как не я? А кто с валерьянкой, как не я? Ослепла?

Ущипнули друг друга, незаметно от матери.

— Ой!

— Ой-ой!

Т а р а с о в н а. Ой, помру я и еще раз помру с такими дочками; без того уж темно в глазах и солнце сделалось черным, а они еще горя прибавляют… Дайте мне карты! Еще раз брошу на него… Еще один раз — и будет. (Разложила карты. Глянула. За сердце взялась.) Ой, опять дорога раскладывается!..

Д о ч к и. Да неужели же, неужели, милая маменька?

— Ослепла? — Видишь, шестерка червей.

А у Тарасовны ужас в глазах, глубокий, мистический:

— Гадаю, гадаю, и все вот эта карта… А тут еще и сон: дорога в поле и месяц щербатый, страсть какой грустный, какой бледный… Точно бежит, катится за землю. А я стою на дороге, как тень одинокая… Это ж отец наш тот месяц, чует душенька — сбежит он, поко-отится, пропадет в дороженьке…

Д о ч к и. Маменька, тише!

— Соседи идут!

Т а р а с о в н а. Не хочу молчать, довольно уж я намолчалась. И скрываться довольно! Пусть знают все, какая в доме и в сердце драма…

3

Вошли  с о с е д и, тихо и серьезно, как и подобает в подобных случаях, остановились. А дочки обе, как две ласточки, к матери:

— Может, вам, маменька, компресс положить?

— Может, вы, маменька, отдохнуть бы прилегли?

С о с е д и (вздохнули, покачали головами и, как подобает в подобных случаях, молвили философски). Эх, уж, верно, отдохнем мы на комхозной даче — на кладбище.

— Вот там уж выспимся в волю.

— Здравствуйте, Тарасовна!

Т а р а с о в н а (едва через силу поднялась, поздоровалась). Садитесь, соседушки. Хоть и больна я, хоть и драма в доме, а прошу — садитесь, пожалуйста. (Отдала средней, платок.) Дай мне другой платочек!

С р е д н я я. Мокрый — хоть выжми… Нешто так можно плакать, маменька?

С о с е д и (на такой вопрос усмехнулись, прибавив). Гм… А почему и нет?

— Еще спрашивает!

— Сказано — молодо, зелено…

Т а р а с о в н а. Не так себя жалко, как их, моих деток: одно дитя не спит — мама, говорит, не могу, другое не спит, тихо в подушку плачет, а третье — Любуня, как тень, подле меня всю ночь простаивает… А отцу и горя мало: удира-ает.

С о с е д и. Да неужели же Малахий Минович, как бы сказать, человек уже в летах, и на такое дело пустился? Просто не верится!

Т а р а с о в н а. Уже в дорогу уложился, вот: посох, котомка с сухарями.

С т а р ш а я. Сама и сушила.

Т а р а с о в н а. Тайком сушила… Вот побежал в исполком за советским паспортом. Сегодня же и бежит.

С о с е д и. А куда, хоть и не годится закудакивать, куда, Тарасовна?

— Не спрашивайте.

С т а р ш а я. Не говорит.

— Не говорит, соседушки, милые. Уж и кум спрашивал, уж и на молебен давала, и уж пьяным напаивала — не говорит…

С о с е д и (еще больше удивлялись). Гм… Оно и правда — посошок. И котомка. Совсем как на богомолье идут. А может, он говеть собрался, к иконе какой, или что?

Т а р а с о в н а. Где уж ему к иконе, коли сюрприз такой выкинул — куличи запретил вдруг печь…

— Да что вы говорите?

— Свиньям… Яичек я накрасила сито, так он сви-и-ньям… Седьмой годок вот так — нет в доме помощи, нет покоя, седьмой наступает, а он еще из дому убега-а-а-ет… (Да и заголосила.)

Д о ч к и. Ой, ой, маменька, ой!

С о с е д и. Да что вы, Тарасовна! Опомнитесь! Как по мертвому. Разве так можно?

Т а р а с о в н а. Не могу я, соседушка, в себя прийти. Лучше бы ему умереть. Лучше бы я его на тот свет обряжала, чем он бежит, и не знаешь куда… Потому к мертвому хоть посоветоваться пойдешь, на крест склонишься да и выплачешь горе, а как сбежит он, куда мне идти? Где его искать? В каких краях, по каким дорогам?.. Ни мертвого, ни живого не ви-идно…

С о с е д и (уже и их проняло, сморкаясь в платки и передники). Уж такая драма, такая драма, что и кино не нужно!.. (После паузы.) Скажите хоть, когда это случилось с ним, где и как?

Д о ч к и (так и посыпали). Еще с той поры, как солдаты забор наш сожгли…

— Неправда! Как снаряд ударил в сени…

— Я расскажу!

— Я!

Т а р а с о в н а (остановила дочек). Про мужа никто не расскажет лучше законной жены — только я… Ласточкой, ласточкой, соседушки, коротенько, потому сегодня ведь буден… Еще как началась эта революция, как началась, как начался…

Д о ч к и. Солдаты…

— Не перебивай, идиотка!

— …забор наш сожгли.

С о с е д и. У нас тогда свиней покололи красные македоны.

Т а р а с о в н а  и  д о ч к и (наперебой):

— С той поры и началось, соседушки. Перво-наперво, Маласик пил воду тайком…

— У папеньки даже стучали…

— Не перебивай, потому одна я видела… Три дочки, три девицы в доме, а никто, кроме меня, не видел, как пил воду мой Маласик и как у него зубы стучали…

— И у меня стучали, маменька!

— Врешь! Ты и в революцию спала. То Любуня свои зубки сжимала, бедная, чтоб не заплакать от революции…

— Все мы сжимали…

— Молчи! А ночью перед рассветом, соседушки, когда уже и революция засыпала, мы, сбившись в кучку, плакали, плакали и плакали…

С о с е д и (растревожились). Ударила революция, всех начисто она ударила!

Т а р а с о в н а. А больше всего меня — и за что? За что?

Д о ч к и (как горохом). А вот так…

— Не перебивай!

— …убили начальника почты…

Т а р а с о в н а. Молчи! А вот как убили начальника почты, мой Маласик затрясся, задрожал и замуровался в чулане…

С о с е д и. А? Что?

Д о ч к и. Папенька…

— Замуровался…

— …а двери замазали.

Т а р а с о в н а. Два года высидел.

С о с е д и (даже повставали). Да что вы говорите?

— Два года в чулане?

Т а р а с о в н а. Вы только подумайте, какая была мука молчать… Молчала я, и они молчали, точно воды в рот набрали.

С о с е д и (переглянувшись). Выходит, значит, что Малахий Минович и не ездил, как говорили, в деревню к брату?

— Нет, нет… Лишь теперь откроюсь, соседушки, лишь теперь всю правду скажу…

— И не служил там?

— Нет и еще раз нет! Только бог знал, что Маласик замурованный сидит, только бог, да я, да еще девочки, да еще кум…

С о с е д и (досадно стало, что как же это они раньше не дознались). И кто бы мог предположить!.. Вот драма… То-то нам слышалось по ночам… Да куда же он, простите за выражение, за большим и за маленьким ходил?

С р е д н я я. В окошечко.

Т а р а с о в н а. Цыц! В потайное окошечко, в горшочек…

С о с е д и. Это в тот облупленный?

Т а р а с о в н а. В тот самый… Еще как Любуней беременная была, купила.

С о с е д и (пожали плечами). Гм… То-то по утрам смотришь.

— Горшок на заборе… А и невдомек, что это Малахий Минович в чулане замурованный…

— Сидит…

Т а р а с о в н а. И только как настала нэпа… Помните, соседушки, куму позволили иконами торговать?

— А как же! Впервые за всю революцию ладана купили.