Георгий Скорина - Николай Садкович

…Что он говорит, этот юноша? Слыханное ли дело? Книги на языке мужиков? Магистры укоризненно качают головами. Рейхенберг снова смеется и свистит. Тишина взрывается нестройным хором голосом. К Георгию долетают отдельные бранные выкрики. Он смотрит в зал и видит только злые, возбужденные лица. Где же друзья? Где Кривуш, Вацлав? Где другие студенты кружка Глоговского? Неужели теперь, когда наконец сказано большое и правдивое слово, он остался один? На мгновение ему стало страшно.

Ректор и профессора окружили Глоговского. Быть может, они требовали прекратить диспут, оборвать речь Георгия? Глоговский стучал молотком и не отвечал им. Его возбужденное лицо, вся его фигура, казалось, говорили Георгию: «Продолжай, юноша, продолжай! Это те мысли, которые давно лелею я сам. Но разве могу я высказать их? Ты моложе и смелее твоего учителя, отягощенного годами и бременем повседневных забот. Продолжай же!»

И Георгий продолжает. Он поднимает вверх обе руки. Это знак, говорящий о желании оратора высказать самое главное и закончить речь. Наконец он находит Кривуша и видит, как тот вместе с Вашеком почти силой усмиряют разъяренных противников. Георгий говорит медленно, чеканя каждое слово.

С негодованием он отвергает ложное положение о том, что только древние языки могут быть языками книг. Он доказывает, что языки польский, чешский, язык его родины Руси достойны стать языками науки. Разве не обладают они обилием слов, достаточным для обозначения всевозможных предметов, действий, понятий? Разве нет в них правил грамматических, как и в древних классических языках? И можно ли сомневаться в звучности и красоте песен, сказок и поговорок народа? Только переводя книги на живой язык всех народов, можно сделать их рассадником науки и просвещения.

– В этом, мыслю я, лишь начало, – вдохновенно заканчивает Георгий. – Ибо наука, подобно жизни человеческой и самой Вселенной, не стоит на месте, но движется и совершенствуется, обогащая нас новыми дарами. Таково мое убеждение, и иного не мыслю. Я кончил, панове!

Едва умолк Георгий, как с места поднялся Иоганн фон Рейхенберг.

– Я хочу опровергнуть положения, выдвинутые схоларом Франциском, – сказал он требовательным высокомерным голосом.

– Хорошо, рыцарь фон Рейхенберг, – ответил Глоговский. – Займи свое место и говори.

Иоганн поднялся на кафедру, стоявшую против той, которую занимал Георгий.

Зал снова затих. Георгий и Иоганн стояли лицом друг к другу. На секунду глаза их встретились, и каждый прочитал во взгляде другого непримиримую вражду.

– Положения, изложенные тобой, Франциск, – начал Иоганн, – есть чудовищное нагромождение ложных и еретических мыслей. Никто не мог ожидать от тебя слов, подобающих верному сыну церкви, ибо всем известно, что ты по сей день хранишь верность заблуждениям восточной схизмы. Однако даже твои единоверцы не дерзают так богохульствовать и порочить священное писание, как это сделал ты.

– Из чего ты заключил это? – спокойно спросил Георгий.

– Ты говоришь о священном писании, как об обыкновенной книге, написанной людьми. Между тем все мы, честные христиане, считаем его божественным откровением. Разве это не поношение святыни?

– Нет, – сказал Георгий. – Книги эти написаны людьми, и мы можем назвать их имена. Имена царей и пророков, евангелистов и апостолов. Если же написанное внушено им свыше, то это лишь усиливает его мудрость и научный смысл. Может быть, ты с этим не согласен, Иоганн фон Рейхенберг?

– Не он с мудростью, а мудрость не согласна с ним! – крикнул с места Николай Кривуш, и на скамьях ответили смехом.

Глоговский пригрозил Кривушу.

– Я утверждаю, что это есть ересь и святотатство! – почти крикнул Иоганн.

– Нужно не утверждать, а доказывать, – спокойно возразил Георгий. – Докажи, и я охотно соглашусь с тобой…

– Хорошо, – продолжал Иоганн, постепенно раздражаясь. – Усомнившись в чудесах, ты дерзнул усомниться во всемогуществе господа. Деянья Христовы изображены тобой как явления астрономии. Это ли не кощунство?

– Я лишь говорю, – ответил Георгий, – что явления эти могут быть объяснены наукой. Разве существование Земли и небесного свода, Солнца и звезд не является само по себе величайшим чудом? Почему же желание объяснить это ты называешь кощунством? Ведь древние мудрецы Аристотель и Птолемей, а также отцы церкви пытались познать сию тайну.

– Можно ли сравнивать ничтожных смертных с великими мудрецами и святыми? – гневно воскликнул Иоганн.

Георгий улыбнулся:

– Прежде чем стать мудрыми или святыми, они были простыми смертными. Судьба человека неведома. Возьмем тебя, Иоганн фон Рейхенберг. Едва ли ты способен стать мудрецом, судя по твоим невежественным речам. Но, проявляя такое рвение в защите церковных догматов, ты наверняка метишь в святые…

На скамьях раздался взрыв веселого хохота. Иоганн побледнел:

– Ты ответишь за это оскорбление, схизматик.

– Разве я оскорбил тебя, – иронически спросил Георгий, – сказав, что ты стремишься заслужить венец святого? Я готов слушать не угрозы твои, но разумные возражения. Однако если они будут подобны уже высказанным, то ты не выйдешь победителем из нашего спора.

– Ты осмеливаешься настаивать, – крикнул Иоганн, – на переводе священного писания на грубый и подлый язык черни!

– На благородный язык народа, – поправил его Георгий.

– Эго противоречит основным положениям нашей церкви, признающей языком богослужения, а также науки только латынь.

– Ты говоришь неверно, Иоганн. Ведь в стремлении подчинить православную веру римскому престолу под видом унии папа разрешает пользоваться на Литве и на Руси церковнославянским языком. Но если можно пожертвовать латынью ради древнеславянского, то почему этого нельзя сделать ради языков, на которых говорят славянские народы ныне? Объясни нам, рыцарь…

Иоганн вдруг оживился.

– Значит, ты подвергаешь сомнению мудрость предписаний святейшего престола и тем самым сомневаешься в непогрешимости папы?

Георгий ответил не сразу. Иоганн ждал, пристально глядя на своего противника, и, казалось, уже видел победу. Друзья Георгия затаили дыхание. Что ответит он? Как обойдет он это страшное место и обойдет ли?

Георгий поглядел на профессоров. Глоговский опустил голову, сдерживая волнение. Рядом с ним сидел Коперник. На его лице Георгий не мог прочесть ничего. Он, как всегда, был спокоен и безучастен.

Непогрешимость папы! Георгий уже слыхал об образе жизни папы Александра VI Борджиа, кровосмесителя и убийцы – ярчайшем свидетельстве «непогрешимости» римских первосвященников. Но одно упоминание об этом было бы равносильно самоубийству. Георгий видел, какую западню расставил ему противник.

– Призываю всех в свидетели, – тихо сказал Георгий, повернувшись к залу, – что я не касался этого вопроса, хотя и имею о нем свое мнение.

– Изложи его, – потребовал Иоганн.

– Рыцарь фон Рейхенберг, – прервал немца Глоговский, – ты отклоняешься от темы. Здесь не идет речь о догмате папской непогрешимости.

Иоганн бросил злобный взгляд на Глоговского:

– Я вижу, что у схизматика нет недостатка в покровителях. Мы еще заставим его ответить на этот вопрос. Теперь же спросим: во имя чего хочет он переводить священное писание с латыни на язык холопов?

– Я уже разъяснял, – ответил Георгий. – Чтобы сделать науку достоянием народа. Истинная мудрость понятна всякому. Подобно большой реке, она имеет глубины, в которых может утонуть слон, но имеет и мели, по коим легко пройдет и ягненок. Народ должен…

– Народ! – презрительно перебил его Рейхенберг. – Разве жалкий мужицкий сброд, подобный диким зверям, обитающим в ваших лесах и болотах, нуждается в науке?

– Иоганн фон Рейхенберг, – сказал Георгий, сурово сдвинув брови. – Не в первый раз я слышу от тебя эти гнусные слова. Сто лет назад люди Белой Руси вместе с поляками, чехами и литвинами бились с твоими предками на поле Грюнвальда. И надменные рыцари полегли во прахе и крови под ударами презираемых тобой мужиков. Остерегись же, рыцарь, изрыгать хулу на славные наши народы. Ибо терпению нашему есть предел!

Неистовый шум покрыл эти слова Георгия Скорины. Накаленный воздух зала потрясали грозные выкрики. Студенты перепрыгивали через скамьи и двигались к кафедрам. Иоганн стоял бледный, с перекошенным от злобы лицом. Небольшая группа его сторонников окружила кафедру, защищая его от нападения. Служитель колотил в колокол. Профессора и магистры, покинув высокие кресла, оттаскивали дерущихся студентов. О продолжении спора нечего было и думать.

– Долой с кафедры!

– Виват Франциску! Вон немца!

В Рейхенберга полетели комья смятой бумаги, гнилые яблоки. Иоганн сделал угрожающий жест и быстро спустился, укрывшись за спины своих защитников. С большим трудом удалось установить некоторую тишину.