Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра - Кальман Миксат

Девушка исполняла все, что он ей приказывал. А Понграц, всем на удивление, успокоился и даже позволил промыть рану и перевязать ее.

— Выживет он? — спросили домочадцы у доктора, когда тот вышел из покоев графа.

Доктор Янош Бреке ответил, по обыкновению, пространно и важно:

— Бог дал возможность человеку познать многое. Он разделил знания между людьми: инженер знает одно, архитектор — другое, врач тоже кое-что знает, даже поп… впрочем, поп, конечно, ничего не знает. Словом, бог распределил между людьми немало различных знаний, но позаботился и о своем собственном авторитете и кое-что оставил только для себя. Так вот, данный случай относится к числу тех дел, которые известны одному господу богу.

— Значит, ничего определенного сказать нельзя?

— Можно только надеяться, да и то при условии, что за ним будет хороший уход. Если, скажем, барышня готова принести такую жертву…

— С радостью! — воскликнула Аполка.

Вечером у графа началась лихорадка. Он потерял сознание и целых три недели был между жизнью и смертью. Аполка ухаживала за ним преданно и неотступно, проводила у его постели ночи без сна, терпела всевозможные капризы.

На двадцатый день болезни врач заявил, что опасность миновала. Аполку бросало в дрожь при мысли, что недалек тот день, когда граф, окончательно поправившись, объяснится, вероятно, ей в любви, — хотя было бы еще ужаснее, если бы он умер от раны. С каждым днем она все сильнее привязывалась к этому сумасбродному человеку, своему благодетелю, хотя во время болезни он был злым, жестоким мучителем. Он швырял в окружающих склянки с лекарством, а как-то раз подозвал к себе Пружинского и с коварством, свойственным сумасшедшим, сперва взял его за руку, некоторое время гладил ее, потом вдруг впился в нее зубами, да с такой силой, что на месте укуса тотчас же проступила кровь и Пружинскому долго пришлось носить повязку. Военного врача граф однажды так лягнул ногой в живот, что тот без чувств свалился на пол. Только прикосновение рук Аполки усмиряло в нем дикого зверя. Доктор не скрывал своих опасений, что граф Иштван хотя и оправился от раны, но может окончательно потерять рассудок.

На двадцатый день лихорадка прошла, и Понграц погрузился в глубокий, освежающий сон. Врач распорядился, чтобы больного оставили одного: пусть он поспит, соберется с силами.

За все время болезни графа это был первый случай, когда Аполка покинула его. Но больной, привыкший постоянно слышать возле себя ее мерное дыхание, почувствовал, что возле него никого нет, и проснулся.

Непривычная тишина поразила его, и он решил, что находится уже в могиле. Однако, осмотревшись, он признал свою комнату и подумал: «Значит, все-таки я жив».

Впрочем, фантазия его не хотела отдыхать ни минуты, и вскоре ему представилось, что он замурован в этой комнате и что здесь ему суждено погибнуть от голода. (В это время еще свежа была история Борбалы Убрик *, замурованной заживо.) Ясно, что обитатели замка составили заговор с целью погубить его, графа.

Он с трудом поднялся с постели и неуверенными шагами, пошатываясь и хватаясь за мебель, поплелся к двери, неслышно отворил ее и вдруг увидал в соседней комнате Аполку. Девушка, сложив руки на груди и стоя на коленях перед изображением девы Марии, молилась вслух:

— О пресвятая богородица, ты еси на небеси, мать наша, ты, как родная матушка, оберегаешь меня! Благодарю тебя от всей души за то, что ты исцелила бедного графа Иштвана. Об одном только молю: раз уж ты вернула ему здоровье, верни и разум. Ведь ты сама видишь, какой он добрый человек, а я люблю его, как родного отца.

Солнечные лучи, врывавшиеся в раскрытое окно, образовали подобие ореола вокруг головы девушки, и она стала поразительно похожа на образ женщины, к которой обращалась с молитвой, так похожа, как только дочь может походить на родную мать.

— Аполка! — на диво мягко и нежно прозвучал за ее спиной чей-то слабый голос.

Девушка вздрогнула, обернулась и, увидев графа Иштвана, вся зарделась — ей было совестно, что он застал ее, когда она так громко молилась. Граф стоял, цепляясь за гардероб и дрожа от холода, в глазах у него сверкали слезы.

Повторилась библейская легенда: Аполка совершила чудо — из блестящих серых камней с красными прожилками хлынул источник.

— Ради бога! Что вы делаете? — воскликнула не на шутку перепуганная девушка. — Как вы осмелились встать? Ох, попадет мне за вас от доктора! Какой же вы непослушный! Такое натворить! Боже мой, и окно-то еще открыто…

В комнату через распахнутое окно врывался колючий, сырой осенний воздух, а больной был в одном нижнем белье. Девушка быстро подскочила к графу и повела его в комнату, ласково увещевая, словно любящая мать свое непослушное чадо:

— Ну, идите же, идите! Как вы меня огорчаете! Ума не приложу, что с вами делать. Обопритесь же на мое плечо, ведь вы так слабы, что не можете идти. Вот видите, что вы натворили!

Но больной не обижался на эти упреки, на его желтом, как воск, лице сияла улыбка. Он был на седьмом небе от счастья, — ведь он знал теперь, что кто-то любит его. Такого счастья он еще никогда не испытывал в своей жизни.

Аполка уложила его в постель, но граф схватил ее за руку:

— Сядь и ты сюда. Нет, не на стул, на край кровати…

— Я сяду, если вы пообещаете заснуть. Потому что врач сказал, что вам нужно спать. О боже, а вдруг вы простудились!

— Ничего со мной не случится. Теперь-то я не намерен умирать. А ты знаешь, что это значит? Хотел бы я знать, кто может заставить меня умереть, если я не желаю этого? Теперь у меня есть дело, есть призвание в жизни. И все — из-за тебя.

Снаружи билась в оконное стекло белая бабочка. Куда ты, глупенькая? Что тебе нужно? Или ты принесла от кого-то весточку?

Таинственно тикали часы на стене, а бабочка все колотилась о стекло, обивая свои крылышки.

— Из-за меня? — переспросила девушка чуть слышно и побледнела. Ее мягкий, бархатистый взгляд испуганно скользнул по лицу Понграца.

— Да, из-за тебя. Я хочу поговорить с тобой серьезно. Большая ошибка с моей стороны, что я не сделал этого раньше. Ведь что было бы с тобой, если бы я, скажем, умер. Если бы, например, этот негодяй застрелил меня. Фу-ты, что это я болтаю! С ума я, что ли, сошел! Приснилась мне какая-то чепуха, а теперь вот путаю ее с действительностью. Ведь я же сам, по неосторожности, выпалил в себя. Собственная оплошность. А во время болезни, в бреду, я вообразил, что меня кто-то другой подстрелил.

— Я все знаю, — возразила девушка глухим голосом.

— Не мели вздор! Ну, что ты знаешь?

Вместо ответа девушка наклонилась и поцеловала морщинистую, иссохшую руку больного.

— Ну, хорошо, хорошо, ты все знаешь, только не целуй мне руки, а не то стукну…

Больной и в самом деле замахнулся, но не ударил, а, напротив, ласково потрепал девушку по хорошенькому подбородку. Поднять руку выше он был не в силах.

— Распусти косу, Аполка, и расстели одну прядь у меня на одеяле. Я хочу полюбоваться твоими волосами, потрогать их руками. Вот так, да смотри не смейся надо мной… А потом мы поговорим, мне надо тебе сказать что-то важное, очень важное. Этого-то разговора и боялась Аполка!

— Мне нужно упрочить твое будущее, а потому ты должна выйти замуж. Точка.

Слова возражения уже были на дрожащих губах девушки, но она не решилась их вымолвить, и ее головка поникла, как надломленный цветок лилии.

— Встань, деточка, и позвони, — ласково продолжал больной. — Пусть позовут Памуткаи, да поскорее.

Но звонить ей не пришлось: Памуткаи вместе с Пружинским стоял в передней на страже и явился без промедления.

— Полковник, — сказал ему граф Иштван, — немедленно прикажите запрягать. Поедете в Жолну за адвокатом.

— Какого прикажете привезти?

— Все они одним миром мазаны, — отвечал хозяин Недеца и, утомленный разговорами, откинулся на подушку.

Так он и заснул, держа в руках волосы Аполки, золотыми ручьями струившиеся у него между пальцев.

Это был глубокий, целительный сон. Девушка сидела рядом с ним и вязала, держа на коленях маленькую корзиночку, в которой лежали клубок пряжи, наперсток и ножницы — оружие, которое могло освободить ее. Она уже подумывала, не прибегнуть ли к помощи этого оружия и, пользуясь тем, что больной уснул, отрезать, оставив на память Понграцу, прядь волос, которую он держал в руке, а самой уйти отсюда, убежать далеко-далеко, куда глаза глядят, покуда хватит сил. Ведь мир велик: найдется в нем и для нее местечко! Но только что скажет этот бедный больной человек, который любит ее одну? Он, может быть, даже умрет, не перенеся горя.

Аполка почувствовала, что не сможет быть столь неблагодарной, вероломно, обманом покинуть его. Лучше она скажет ему прямо в глаза, что не может и не хочет быть его женой. Правильно, она должна это сказать и так и сделает. Почему бы и нет? Боится она, что ли? «Ничего я не боюсь, — мысленно повторяла она, подбадривая себя. — Закрою глаза и скажу, а там будь что будет!»