Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

К сожалению, это была не шутка. Это была жуткая и гнусная правда, ввергшая всю группу в детский восторг.

— Да ладно вам! — сказал Нанзат. — Че, прям резать будем?

— Да.

— Ух ты, класс! — подал голос кто-то.

— Круто, а мы убивать сами будем, или нам уже дохлых и вонючих принесут?

— Сами, сами. Уймитесь.

Я помню, как в первый раз нам принесли мышь. Она была достаточно раскормленной, беленькой, с розовыми глазами. Шерстка пахла детским мылом. Она была чистой-чистой, как кусок только вынутой из упаковки ваты

После того как ее «обездвижил» восторженный обладатель пары неловких рук, началось самое интересное.

— Блин, а она что-то чувствует еще? — спросила Цыбина.

Подлетела Пахомова со скальпелем:

— Да не, мы ж ей отключили спиной мозг. Сейчас пойдут только физиологические движения.

— Эй, девочки, смотрите, она пасть приоткрыла. Хрена се! Давайте посмотрим, что она сделает, если ей ковырнуть живот!

— Ой, как интересненько, — сказала Лаврентьева. — Вскроем ее, девчонки, а?

Я набралась смелости (всегда боялась этой троицы) и подошла.

— Может, не стоит? Мы и так уже измучили зверя.

— Форель, да ну тебя!

— Да, — сказала Цыбина, — ты сама ни черта не учишь, так почему отвлекаешь? Иди почитай. Скоро «коллок», а ты занимаешься фигней.

Я поднапряглась.

— Девочки, но как же можно…

Три пары вылупленных глаз с густо намазанными ресницами одарили меня взглядами в стиле хмурой служащей «Сбербанка». Так смотрят, когда задергивают шторку и говорят:

— У нас обед!

Я посмотрела вокруг. Единственными непричастными к этому акту зловещего садизма были Игнатьев, Морозова, Воронцова и Саяна. Рита с Власовым в тот день вообще не явились.

Я взглянула на ребят с надеждой. Саяна что-то рисовала в тетради. Морозова, Воронцова и Игнатьев, закинув ноги на парту, о чем-то оживленно беседовали. Рассчитывать было не на кого.

Потом я заметила, что Саяна время от времени поднимает на переднюю парту свой восточный взгляд и осуждающе щурится. Я подошла к ней:

— Может, попробуем повлиять?

— На что?

— Да на это…

— Я уже пробовала. Больше пробовать не буду.

— А как?

— Я просто подошла и сказала: твари, вы что делаете? Побойтесь Бога…

— А они?

— Как видишь. Не побоялись.

Потом она закрыла тетрадь и сказала:

— Форель, не парься. Думаешь, мне это нравится? Думаешь, совесть не мучает? Думаешь, я могу на это спокойно смотреть? Нет, не могу. Но и сделать я тоже ничего не могу. Терпи. И я потерплю. Осталось еще немного.

Я села за парту. С Саяниного места ко мне долетела записка:

«Знаешь, как я чувствую себя сейчас? Точно так же, как эта мышь…»

Раздался сдавленный писк. Животное четвертовали, и оказалось, что мышь все еще жива. Позвонки отцепили не до конца, поэтому зверушка стонала от адской боли. Это была пытка. Потом была лягушка. Девочки обезглавили ее, накапали на лапы ацетилхолин, вызывающий сокращение мышц, врубили какую-то попсу и засняли на сотовый телефон, как механически дергаются почерневшие лапки.

«Я твоя невеста, я твоя любовь, не найти мне места, закипает кровь…»

И мертвая лягушка, выпрыскивая из сосудов последние капли плазмы, плясала под эту музыку ради всеобщего смеха.

— Не найти, не найти тебе места! — хихикнула Уварова.

И вправду. Не найти.

Самый зловещий гогот вызвала центрифуга — круглая деревянная доска на тонкой подставке с прибитой к ней металлической трубкой. (Ох, я сейчас чувствую себя так, будто описываю приспособление эпохи инквизиции.) В эту трубку помещается животное — в нашем случае это был очень симпатичный невинный хомяк. Затем пластина раскручивается, создается эффект карусели. Опыт должен был доказать, что под воздействием ускорения животное теряет ориентацию в пространстве. После центрифугирования хомяк на несколько минут затеряется внутри этой трубки. Бабин, для протокола, предупредил:

— В десятой группе животное случайно убили. Крутите аккуратно.

Как все визжали от удовольствия и давились смехом, когда из этой трубки брызнула кровь…

— Хорошо его там расколбасило!

— Ну что, товарищ хомяк, как вам карусель?

— Ха-ха! Он там наверное ох…ел.

— Во-во, смотрите, сейчас небось без головы выползет…

Стоп. Больше описывать это я не могу.

Читатель наверняка задаст себе такой вопрос: зачем, собственно, лишний раз убивать животных? Ведь с практической точки зрения в этом нет никакой нужды: медики умертвляют зверя для получения определенного материала, проведения опыта. Неужели нельзя закупиться всем необходимым, изготовить препараты и обойтись без жертв? Хотя бы чтобы сэкономить время… Разумеется, этот вопрос задавала себе и я. В этот раз — самой себе, не вслух, а то снова примут за наркоманку Ответ оказался достаточно простым. В премудрости отечественной педагогики меня посвятил сам Бабин. Это произошло за прохладным пивом в пиццерии «Чайка». Оказывается, возможность убить животное — это подарок. Легкое развлечение, которое должно разбавлять собой серые мед-студенческие будни. Статистика показала, что этих занятий ждут, как праздника, и именно на этом ожидании держится внимание учеников. Так что неспроста нам повторяли: через месяц — опыт; затем — через две недели будем ставить эксперимент; затем — завтра, завтра приходите! Вас ждет ее величество мышь!

Какого человека может развлечь, да, именно развлечь, смерть и мука? Какого извращенца? Какого психопата?!

Я была бы рада, если б вдруг осознала, что мои дорогие однокурснички имеют некоторые отклонения сексуального характера. Меня бы это хоть как-то примирило с действительностью. Скажем, если бы до меня дошла информация, что Катя Лаврентьева, или, там, Оля Уварова получают половое возбуждение от убийств, я бы спала спокойно. Ну мало ли, больные люди, им только посочувствовать можно. К тому же на психиатрии нам объясняли, что сегодня это поправимо: пара уколов — и все, ты не маньяк уже, к колготкам, мольбе и ночным лесопаркам больше не тянет. А тут — нет. Самые обычные люди. Садятся на диеты. Мечтают о любви и детях. И в фантазиях своих, я в этом уверена, не рисуют себя с бензопилой напротив красивого существа противоположного (или своего) пола. Я очень сомневаюсь, что их посещают кровавые видения в садистском стиле. Дело тут даже не в подростковом гормональном всплеске со всеми вытекающими, ведь это взрослые, оформившиеся люди. Как назвать эту особенность, эту черту (о господи, черту!) характера, когда человек развлекается мукой? Зовом предков? Генетикой хищника?

Есть глубокая пропасть между ребенком, пронзающим булавкой трепещущую бабочку, и взрослым человеком, человеком с определенным набором знаний, который отлично понимает весь механизм получения болевого удара и смерти. Которому досконально известно, почему через три секунды сократятся мышцы, а через пять — вывалится язык. Который не раз видел подобное в больнице, на студенческой практике. У которого нет никакой необходимости проверять учебную теорию реальными событиями. Ребенок проверяет границы жизни, пытается прощупать суть бытия, устанавливает законы существования мира. Для него эта бабочка — не что иное, как доказательство, что он сам, сам ребенок — жив. Взрослый студент-медик занимается абсолютно другим. Он ничего не доказывает и не проверяет. Он и так все знает наперед. Он развлекается.

Что это? Мне до сих пор не до конца понятно. Если раньше ради написания текста я проникала в чужую логику и разум, то теперь, увы, вынуждена признать свое поражение. Я не могу этого объяснить. Никак. Могу только сделать предположение — это бесконечно грешный, издевательский, зловещий цинизм. Цинизм, на который способен только коварный, презирающий мир человек. Цинизм гнилого, разрушенного до самых корней общества.

.. Саяна взяла учебник, громко стукнула им по столу.

— Ненавижу вас!

С этими словами она выбежала вон из класса.

Героями становятся случайно

Я хотела назвать эту главу «Медсестринская практика», но один близкий человек настоял на вот таком названии. Итак, героями становятся случайно.

Мне тогда было лет семнадцать. Я проснулась, увидела в окне не самый оптимистичный пейзаж заброшенной парковки и закурила в форточку. Из дома выходили разные пенсионеры, строгие мамаши выкатывали коляски, подростки стремительно и шумно выбегали во двор. На крыше невысокой бетонной постройки валялись проржавевшие старые автомобили. Я сидела, вникала в картину за окном, размышляла за жизнь. То есть занималась неким подобием умственного труда.

Из комнаты вышел мой отец в трусах, и снова началось:

— А тебе не кажется, что надо куда-то пристроиться? Не стыдно, говорю, в два часа дня сидеть-бездельничать?