Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

Я испытала хоть и ожидаемый, но все же достаточно сильный шок. Приехали. Жаль, мне казалось, что Юрченко одна такая. Быстро оборачиваюсь назад. На сцену с кафедрой спокойно смотрят восточные глаза Саран, Нанзата Хутаева, Саяны, Мункоева и прочих студентов с повышенным тестостероном». Если уточнять (ради о6щей картины), коренных москвичей, кроме моей персоны, в нашем потоке вообще не было. Ни единого человека. Более того — у половины родители как раз трудились на заводах, крутили рули и готовили общепитовскую еду. Лично я не вижу никакой связи между этими двумя фактами и «гормоном агрессии». Зато вижу отвратительный пример нищеты человеческого духа. Ведь главное заключается вот в чем: педагог отлично знает о том, что в зале — сплошь не москвичи, кроме одной девушки. Не представляю, вырабатывают ли в таком возрасте железы тестостерон, но преподаватель явно ведет себя неоправданно агрессивно.

Это чувство похоже на пчелиный укус. Сначала — мелкий щипок, потом — ничего не чувствуешь, и вдруг — тебя начинает терзать резкая точечная боль. Меня распирало.

— Иван Владимирович, как вы можете такое говорить?!

— Да, уважаемый доктор, у вас вопрос?

— Какой вопрос? Вы зачем людей оскорбляете?

— Тсс! — послышалось с обеих сторон. Саран дернула меня за рукав и прошептала:

— Он же завкафедры! Он же… Он же…

— Вы вообще кем будете? Я вас лично оскорбил? Разве не понятно, о чем идет речь?

— Мне — понятно. Я требую, чтобы вы извинились перед присутствующими.

— За что? Доктор, с вами все в порядке? Как ваша фамилия?

Вдруг я услышала:

— Асурова. Моя фамилия — Асурова. Я — лимитчица. Делайте с этим что хотите. — Рита смотрела по сторонам. Думала — сейчас каждый встанет по очереди, как в красивой древней саге. Скажет: «Я — Магомедов!» или «Я Акылаев!», а затем: «Я — лимитчик!», «У меня — тестостерон!» или «Взгляните в мои азиатские глаза и повторите последнюю фразу!» Но ничего подобного не произошло.

— Так, доктора, взяли свои вещи и вышли вон из аудитории. Вы срываете лекцию. Через полчаса жду в своем кабинете.

Когда прозвенел звонок, за пару минут до прихода «тетеньки с телевизора» к нам подошел Коротков. Он остановился и затоптался на месте.

— Вы только поймите — ведь я на красный диплом иду..

— Понимаю, — сказала Асурова.

Мне захотелось отвернуться и посмотреть на дверь. Коротков опустил голову и вышел в коридор. Мы с Ритой остались перед желтой табличкой: «Академик И. В. Сапожников. Зав. кафедрой патологической физиологии».

— Скажи, — спросила меня Рита, — а мы похожи на людей, которым нечего терять?

— Нет, конечно, нет, мы же не такие. Мы же действительно хотели поставить его на место.

Она вопросительно взглянула на меня. Я добавила:

— В общем — да, похожи…

Потом мы вошли в кабинет. В кресле Ивана Владимировича восседал Висницкий. Помните его? Мрачный бывший военный хирург, который не допустил меня до сдачи анатомии и разозлился на «три доли печени». Чуть позже зашел Сапожников. Картинно поздоровался с Висницким, пожал ему руку.

— Сегодня, — сказал Сапожников, — эти две барышни сорвали лекцию про половые гормоны. Видать, тема их слишком переволновала.

— Да, — ответил Висницкий, — я слышал.

— Как интересно! — воскликнул Иван Владимирович. — Вам студенты рассказали?

— Разумеется.

— Так, конечно, сразу видно, что девушки не слишком серьезно относятся к своему будущему. Особенно к ближайшему экзамену.

Рита сказала:

— А чего с нас, с лимитчиков, взять?

И тут Сапожников поразил меня наповал:

— Лимитчиков? Откуда вы берете такие отвратительные слова?

— А вы, — говорю, — откуда?

Иван Владимирович остановил меня величественным жестом.

— Допустим, в качестве примера я привел… Вот посмотрите, Андрей Григорьевич. Хамство не имеет границ.

Висницкий сочувствующе кивнул.

— Скажем, барышни не опасаются насчет экзамена. Скажем, им кто-то поможет. Ну а потом что? Ведь с таким подходом и на работу будет сложно устроиться. Ведь когда молодой доктор, — последняя фраза больше подходила матерому мафиози, — спорит с ака-аде-еми-ком, тут уже возникают более серьезные проблемы.

Висницкий поднял подбородок и трагично опустил бесцветные ресницы.

— Ладно, — сказал Сапожников, — насчет экзамена мы еще подумаем. А вы, — он развернулся к Андрею Григорьевичу, — поговорите с девушками. Буквально в двух словах. Знаете, на всякий случай.

С этой репликой Иван Владимирович широко улыбнулся и прикрыл за собой дверь. Повисла тишина. Некоторое время Висницкий сосредоточенно смотрел на какую-то дальнюю точку в перспективе — между мной и Ритой, потом встал и закурил, стукнув спичечным коробком о край стола.

— Ну вы и влипли. Иван Владимирович — человек серьезный. Ладно. Перед экзаменом подойдете ко мне.

— Спасибо, — сказала я, — мы как-нибудь сами.

— Хорошо. Идите. — И прокричал нам вслед: — А вы не такие гнилые, как я думал.

— Забудем, товарищ офицер, — бросила Асурова.

* * *

Я еще кое-что не успела сказать про Риту. Хотя, наверное, это уже и так ясно. Но, возможно, на всякий случай следует поднять этот вопрос. В общем, у Риты было две стороны личности. Одна — маргинальная и запутанная, другая — светлая, адекватная, благородная. Обе грани часто сливались в один ручей, а иногда — расходились в разные стороны. Я дружила со второй стороной. Но ее не существовало без первой. Я очень хотела, чтобы одна сторона Риты Асуровой стала моей родной. Я таскала ее с собой на вечеринки, чтобы познакомить с друзьями из немедицинского мира. Там ее побаивались. Почему-то в таких ситуациях Рита включала маргинала. Рассказывала о своих психоделически-наркотических путешествиях, хвалилась арестами, кокетливо делилась подробностями интимных отношений с этим дебилом Яриком. Мои товарищи намекали — больше Риту с собой не брать. Маша называла ее «твоя ненормальная подруга». Я же считала, что Рите нужно помочь. Мне казалось, что в ней непременно активизируются биологические механизмы, которые генетически заложил ее отец. Но этого не происходило. Рита отказывалась от моей медвежьей услуги.

А что оставалось делать? Вот общаешься ты с человеком. У вас много общих тем. Вы посещаете разные места. Стремительно сближаетесь. Потом — делитесь личным, отдыхаете вместе, строите планы на жизнь. Конечно, Рита мне не бойфренд, да и я ей не сестра. Но все-таки, все-таки. Посторонний человек постепенно становится близким. Близким — до определенной границы. И вот, дойдя до этой границы, он раскрывается, как бутон. А ты смотришь — внутри все пестики гнилые. Болезнь уже затронула стебель, корешок. Ты хочешь помочь и делаешь все не так. И помогать — как-то глупо, и не помогать — грех. С другой стороны, вот я смотрю, что в медицинском творится, и постоянно вмешиваюсь. Как тут не вмешаться? И все без толку. Только порчу все.

В результате Риту отчислили за непосещение института. Она перестала мне звонить. Однажды я встретила ее возле кинотеатра, она была в каком-то диком оранжевом костюме.

— Ну, ты что?

— Стыдно. У тебя ведь жизнь продолжается, а я чувствую себя по-дурацки. Все у меня не так, не то. Мы с тобой разных полей ягоды. Так что пойми и не сердись, у нас с тобой странные отношения для двух гетеросексуальных девушек. Ты вот меня все спасала, спасала…

— Да как тебя спасешь-то? Деньги у тебя есть, жилплощадь — целых две, и обе твои. А разговоры — это, знаешь, сотрясание воздуха. Ни к чему не приводящее. В конце концов, мы могли бы общаться на посторонние темы.

— У меня все темы — личные. Посторонних — нет. Даш, я очень к тебе привязалась.

— Я тоже.

— Ну ладно, звони, не пропадай.

— Позвоню…

Разумеется, она мне так и не перезвонила. Я стала изредка получать от нее CMC. Поздравления на праздник или просто так — «как дела». Отвечала нехотя. Мосты уже были сожжены, их не восстановить. Со временем я узнала, что Рита вернулась в литинститут и стала, кстати говоря, делать успехи. Она выпустила небольшой альманах в малоизвестном некоммерческом издательстве, рассталась с Ярославом, прекратила, говорят, потреблять яды. Я часто о ней думала. Часто вспоминала, какими мы были гордыми тогда — в кабинете у Сапожникова. Вспоминала ее юмор, ее речь.

Потом жизнь потекла как обычно. Уйдя из университета, я старалась не пересекаться ни с кем из тамошних знакомых. Круг моих друзей составляли молодые художники, журналисты, дизайнеры, работники маленьких творческих компаний. Свободная взрослеющая молодежь. Сейчас мне кажется, что в жизни не встречайся короли Артуры. Только Дон Кихоты. Любая потуга исправить общество или хотя бы микрообщество глупа и смехотворна. Обычно такие реформаторы — достаточно проблемные люди. Они постоянно колеблются, совершают глупости, срываются под влиянием психологических импульсов — в общем, не производят впечатления полностью адекватных личностей. Бунтарство это для неуравновешенных, каким бы справедливым оно ни было. Случаев, когда мы с Асуровой перечили педагогам, было достаточно много. Мы ужасались из-за реплик, нововведений, поступков, выходящих за грань морали. История с «лимитой», пожалуй, самая безобидная. В результате в ауте оказывались исключительно мы. В таком положении ты не чувствуешь себя бесстрашным и благородным, нет, там совсем другие ощущения. Кажется, что над тобой смеются, а ты смеешься вместе со всеми. Я бы выделила это в формулу. Сначала ты видишь, как вершится черт-те что. Затем в тебе закипает протест. Эта стадия — самая сложная, ты борешься с этим протестом, пытаешься остыть, объясняешь себе, что не все так страшно. Но если ты — из породы социальных имбецилов вроде меня, никакие уговоры не помогут. Ты вдруг срываешься, высказываешь свое мнение, пытаешься повлиять на происходящее, говоришь: вы что, не видите? Не видите, что это безумие? Вспоминается, как я хрипло выкрикивала эти высокопарные слова, когда трое студентов фотографировались с вынутой из свежего человеческого трупа кишкой, которую они держали двумя пинцетами, как китайскими палочками для еды. Или когда наши издевались в больнице над старушкой, которая утверждала, что у нее — простатит. На самом деле это был рак. А они смеялись над ней и ничего ей не объясняли.