Время новых дорог - Александр Федорович Косенков

собой.

— История, между прочим, знает примеры, когда удавались самые безнадежные предприятия, — задумчиво пробормотал застывший посередине заезжей Голованов.

С неожиданной для самого себя горячностью ему возразил Ефимов:

— Я не считаю их решение безрассудным!

— Я не о них, я о себе. Если они все-таки проскочат через все эти Трубы и Гребенки, то, может, окажется тогда, что и я тогда не зря торчал здесь эти ужасные два с половиной года. Заманывал кота в темную комнату, надеясь, что он когда-нибудь замяукает.

— Мне кажется, что он уже орет во все горло, — сказал Ефимов. — Лично у меня он уже давно путается под ногами.

— Спасибо за оптимизм. Вашу бы уверенность богу в уши. А вот мой предполагаемый брак с Натальей Степановной, на который она так мужественно согласилась, кажется, окончательно тогда канет в лету. Не ошибаюсь, не правда ли? — спросил он Наташу.

— Вы же не любите меня, Павел Дмитриевич, — грустно улыбнулась Наташа. — Вы меня только жалеете. А я — вас.

— Неплохой стимул для надежды. Во всяком случае, в одном ты можешь быть совершенно уверена — я никогда тебя не обижу. И никому не дам обидеть.

Прислушался.

— Кажется, завелись. Пойти проводить…

Накинув куртку, он торопливо выскочил наружу. Ефимов и Старик поспешили следом.

Изо всех сил сдерживаясь, чтобы снова не разрыдаться, Наташа, зябко кутаясь в платок, села на нары рядом с Бабушкиным. Заговорила не то с Бабушкиным, не то сама с собой.

— Давно заметила, что если кого-то провожаю, то это навсегда. Не умею провожать. Хочется завыть, как собака, вцепиться, не отпускать. А они все равно уходят. Лучше не провожать.

— У меня тоже баба красивая была, — сочувственно отозвался на ее невнятный монолог Бабушкин. — Мы друг друга знаешь, как любили? Уйду в тайгу, никогда не боялась. Тебе, говорит, в тайге дом, ты её больше чем меня любишь. Смеялась, однако. Потом, когда заболел, какой из меня кормилец стал? Плакала маленько, потом к другому ушла. Я не стал сердиться. Дочку только жалко было. Дочка у меня хорошая… У тебя почему никого нет — ни дочки, ни сына?

— Не знаю. Так получилось.

— Нехорошо, когда баба такая красивая, как ты. Мужикам беспокойства много. Все время думать о тебе надо, смотреть надо.

— Чего на меня смотреть? Раз посмотрел — и все понятно.

— Почему понятно? Ничего не понятно. Красота для всех, чтобы всем хорошо было. Птица летит, смотришь — радуешься. На тебя сейчас смотришь, сердце, однако, болит. Немножко себя жалко, немножко тебя жалко, немножко всех жалко. Почему так?

— Не знаю.

— Ничего ты не знаешь.

— Ничего я не знаю.

— Я, однако, знаю.

— Что ты, Бабушкин, знаешь?

— Знаю, знаю. Я все знаю. Зачем одна живешь? Баба не должна одна жить. Когда одна живет, совсем ничего не понимает.

— Чего она не понимает?

— Ничего не понимает. Как ты.

— А когда не одна?

— Когда не одна, все понимает. Детишек понимает, мужика понимает, себя понимает. Пойдет в тайгу, все слышит. Как саранка растет — слышит. Как кабарожка бежит — слышит, как птица падает — слышит.

— Почему падает? — удивилась Наташа.

— Как не понимаешь? Когда птица падает, значит, умерла.

— Убили?

Бабушкин недовольно покачал головой:

— Птиц нельзя убивать. Птица летать должна. Как ты.

— Разве я летаю?

— Ты красивая, летать должна. Не будешь летать, упадешь. Упадешь, умрешь, однако.

— А сейчас? Сейчас я летаю или упала?

— Падаешь, однако, — грустно объяснил Бабушкин. — Упадешь — умрешь. Умрешь, совсем никому не нужна будешь. Видала, сколько камней лежит? Все живыми были. Сейчас совсем никому не нужны.

На крыльце заскрипели шаги. Друг за другом в заезжую вошли её оставшиеся обитатели — Старик, Ефимов, Веселов, Голованов.

— С умом пошли, — объяснял им Старик. — Шиверу по левой стороне обежали. Вода не догонит, глядишь проскочат. Им бы только «Трубу» пробежать. А там, в случае чего, на берег выскочат, переждут.

— Что за «труба» такая, если не секрет? — спросил Веселов.

— Как Шаманку обходить станешь, — охотно стал объяснять Старик, — там скалы ровно стены с обеих сторон. Хоть головой об них бейся. Летом по большой воде и то страх идти — ревом все ревет. Самое гиблое место. Им только его и проскочить.

— Боялся им вслед смотреть, — признался Ефимов. — А когда с силами собрался, только красный огонек вдали. Вверх — вниз, вверх — вниз…

— Красиво воспринимаешь жизнь, товарищ ученый. Тайны, загадки, огоньки… — проворчал Веселов. — В кабине снегу намело, переднее стекло выбито… Хорошо, что ветер боковой.

— Так и боковое расколотило. А за поворотом в аккурат навстречу хлестанет. Хорошо если стихнет под утро…

Голованов тем временем разглядел на столе подписанное Зарубиным Наташино заявление, прочитал и порвал его.

— Зачем ты так? Что случилось? — испугалась Наташа.

— А ты не понимаешь?

— Нет.

— Мое заявление подписано, я уже не начальник, — раздраженно стал объяснять Голованов. — С меня взятки гладки. А ты с подобной резолюцией самого начальника Управления автоматически становишься на мое место. И если с ними что-нибудь случится, вся ответственность на тебе.

— С ними ничего не случится. Не должно.

— А если? Если? Пиши новое заявление.

— Зачем?

— Пиши! Пустовойт подмахнет. Заставлю. И ты, и я со вчерашнего дня уволены по собственному желанию. Значит, в случае чего, ни за что не отвечаем.

— С ними ничего не случится, — кажется, не веря самой себе, прошептала Наташа.

— Прекрасно, если не случится. Только и в этом случае заявление не помешает. Сама слышала, какие последствия ожидаются, если они даже доберутся. Думаю, он подпишет.

* * *

В «кабинете» Голованова, куда он решительно поднялся, несмотря на просьбу Пустовойта до утра его не беспокоить, было почти темно. Едва начавшее светлеть небо чуть просвечивало сквозь щели забитого досками окна. Второе окно для сбережения тепла было плотно завешено одеялом. Голованов, не церемонясь, его сорвал. В помещении заметно посветлело. Лежавший на кровати Пустовойт приоткрыл глаза.

— Уехали? — спросил он.

— Уехали.

— Считаешь, доберутся?

— Не уверен.

— Я тоже не уверен, — признался Пустовойт.

— Если не доберутся, начнутся разборки — почему не вызвали вертолет?

— Обязательно, — согласился Пустовойт. — Можешь не беспокоиться. Со вчерашнего дня ты уже не начальник участка, за возможные последствия не отвечаешь.

— Она тоже.

— Она тоже. Хотя он подписал, что возражает.

— Я его порвал.

— Пусть напишет новое, подпишу.

Голованов взял со стола два чистых листа бумаги, ручку и подошел к лежащему Пустовойту. Протянул первый пустой лист: — Подпишите. Заявление она после напишет. Сейчас в расстроенных чувствах, не знает, что дальше делать.

— Понятно… Подпишу.

Голованов протянул ему второй чистый лист:

— Желательно, чтобы и здесь вы поставили свою подпись. В