Время новых дорог - Александр Федорович Косенков

— зверей не будет и человек сгинет. Думаешь, не знаю? Ещё как знаю.

Бабушкин соскочил с нар и стал собираться.

— Далеко пойду. День идти буду, два идти буду, долго идти буду. Приду, где оленей много. Олени добрые.

— Людям тоже помогать надо, — всхлипнула Наташа.

— Как им помогать, когда слушать не хотят, — не согласился Бабушкин. Прислушался. — Гуси, однако, дальше полетели. Отдохнули и полетели. Мало их стало. Совсем мало.

Прихватив свою панягу, он вышел.

— Теперь он сюда сроду не придет, — сказал Старик.

— И мы не сможем им помочь, — прошептала Наташа.

— Подождем пока совсем посветлеет, — решился наконец Старик. — Глаза у меня никуда последнее время стали. Чуть завечеряет, ровно петух становлюсь — под ногами зерна не склюну.

— Мне кажется, вы хотите сказать, что готовы пойти с нами? — спросил Ефимов.

— Не хочу, а идтить надо. Куда вам без меня?

— Положим, окрестные места я уже не хуже вас знаю, — вмешался Голованов.

— Так то окрестные, а то за хребет подаваться. Я когда покрепче был, не раз туда соболишек гонял. Гиблые там места. Уйдет в камни — и все тебе. При хорошем свете постараюсь припомнить, доведу помаленьку. Только всем не резон с места сниматься. Одного проведу, а боле никак. Такие места: один проскочит, другой, повезет, проскочит, а третьему назад ворочаться. Посыпится.

— Что вы имеете в виду? Что посыпится? — спросил Веселов.

— А чего хочешь. Хоть камни, хоть снег, хоть сам кувырком наладишься. Такие места окаянные. Шепотом говорить надо. Крикнешь или еще что, такой раскардай пойдет.

Ефимов уже записывал рассказ Старика.

— Какой раскардай? — переспросил он.

— Так разве перескажешь? Одного еще проведу, а боле никак. Вы тут промеж себя решайте, кому собираться, а я пойду, может, сосну часок. Кого решите, того и поведу.

Он ушел к себе.

— Обсуждение отменяется, — сразу же заявил Веселов. — Пойду я.

— Какие у вас, собственно, основания? — возмутился Ефимов.

— Самые объективные. Молодой, сильный, красивый. Ничего не ломал, не сжигал, не предъявлял ультиматум. Советую единогласно поддержать мою кандидатуру, если хотите, чтобы помощь пришла вовремя. Должен я в конце концов разобраться, в чем смысл жизни. Или прикажете возвращаться и играть в ресторане на трубе.

Ефимов категорически не согласился с доводами Веселова.

— А я считаю, должен идти тот, кто наиболее ответственен за случившееся. Если бы работала рация, им бы не пришлось никуда ехать.

Решительным жестом он остановил хотевшего что-то сказать Голованова.

— И не пытайтесь рассказывать, что это вы ее сломали. Я отлично видел, как вы пытались выйти на связь, хотели починить. По своей технической безграмотности я, кажется, сломал там что-то очень важное. А вы думали, что сломала она, и взяли все на себя.

— Но я действительно сломала там что-то, — возразила Наташа.

— В этом не было никакой необходимости. Так что должен идти я. Вы еще поймете когда-нибудь, в чем смысл жизни.

— Лично я свою кандидатуру выдвигать не собираюсь, — встрял в образовавшуюся паузу Голованов.

— Правильно делаете, — согласился Веселов. — Обойдемся.

— Любой из вас с гораздо большим успехом, чем я, доберется до метеостанции, — спокойно продолжил Голованов. — Для этого нужны только сила и осторожность. У меня и того, и другого меньше, чем у вас. Вы можете себе позволить рисковать, я не могу.

— В отличие от нас она у вас всего одна, — не удержался Веселов.

— Одна, — согласился Голованов. — И прожито уже наверняка больше половины. А, в сущности, еще ничего не сделано.

— Будьте оптимистом, начните все сначала, — продолжал язвить Веселов, с самого начала невзлюбивший Голованова.

— Именно это я и собираюсь сделать, — ответил Голованов.

— Я бы пошла, если бы могла, — неожиданно вмешалась в разговор Наташа.

— Тебя, кажется, никто не спрашивает! — сорвался на откровенную грубость Веселов.

— Не могу, потому что не одна, — попыталась объяснить Наташа.

Ничего не понявшего Веселова, как говорится, понесло по кочкам:

— Оставайтесь, воркуйте, танцуйте, стройте планы на будущее. Раз тебя это устраивает, никаких возражений.

— У меня будет ребенок. — Голос Наташи окреп. — Я хочу, чтобы он жил. Сначала не хотела, теперь очень хочу. Если с ним что-то случится, будет жить его ребенок.

В заезжей воцарилась растерянная тишина. Никто не мог отыскать слов для продолжения разговора. Боялись сказать что-нибудь не то и не так.

За стенами, кажется, тоже наконец-то установилась тишина. В забитое от ветров и непогоды крест-накрест большое окно неожиданно пробрался осторожный луч восходящего солнца, высветив на стене изуродованную выстрелом Голованова гитару.

* * *

Бабушкин неторопливо поднялся по заваленному камнями и заросшему низкорослым стлаником распадку, неизвестно почему прозванному ещё в самом начале прошлого века Золотым, на довольно обширное лесистое плато, протянувшееся вдоль реки к северу, до самой Гребенки. Гребенкой это место на реке прозвали проезжавшие по зимнику шоферы. Летом же это был почти непроходимый, а по малой воде и вовсе непроходимый, Южночульмоканский порог, место, где в неведомые времена одно из нередких здесь землетрясений обрушило поперек реки несколько скальных прижимов, совсем было перегородивших стремительную норовистую таежную реку, которая потом долгие годы пробивала и размывала себе путь сквозь завалы огромных камней. До сих пор эти камни причудливо выпячивали свои угловатые спины и бока поперек русла на полуторакилометровое к низовью расстояние. Зимой они заставляли шоферов предельно осторожно петлять между ними и частыми здесь наледями, подолгу застревая в вовсе не проходимых местах в ожидании помощи, а то и спасения от проходящей колонны или более удачливых одиночек, которые, сумев объехать нелегкое препятствие, подвозили их до ближайшего жилья. Застрявшие же с грузом или без груза машины так и оставались вмерзшими в лед до наступления большой воды, которая раз за разом прочищала порожистый участок, навсегда отправляя на каменистое дно реки всё, с чем течение так и не смогло справиться. Когда-то кто-то со злости обозвал это место гребенкой по аналогии с густым гребешком, оставляющим среди своих зубьев клочья выдранных с корнями волос. Название прижилось, но пользовалось только зимой. Летом же, называть почти непроходимый, гремящий и даже подвывающий в непогоду порог Гребенкой, ни у кого из решивших сплавиться через него, язык не поворачивался. Между собой они называли его почти ласково — «смертушкой», а название, обозначенное на карте, не упоминали вовсе — выговорить трудно и не по-свойски как-то, неуважительно. А здешние места всегда было принято уважать, и страх перед ними сглаживать надеждой, что авось как-нибудь на этот раз обойдется.

Именно через Гребенку собирался Бабушкин перебраться на другой берег, переночевать в заброшенной и, кроме него, никому не известной шахте, — бессонная ночь давала о себе знать — дождаться там положенного