Катастрофа отменяется - Николай Асанов

Она по-прежнему шла впереди, не оборачиваясь, и только на поворотах тропинки он на мгновение видел ее лицо, серьезное, сосредоточенное, словно самым главным для нее было идти. Впрочем, может быть, она догадывалась, что он думает о ней? Вдруг она оглянулась, спросила:

— Вы любите стихи?

— В этом отношении я впал в анабиоз еще во время войны. Все, что было позже, меня уже не касается. И потом, здесь опасно читать стихи, сразу сорвется дыхание. И петь романсы тоже не следует.

— Просто удивительно, как вы умеете обижать людей! А я надеялась услышать гимн любви.

— А может быть, страданию?

— Уж вам-то не о чем жалеть! — с вызовом сказала она.

— И это вы называете любовью?

Она остановилась, как от удара или оттого, что споткнулась, но пересилила себя. Только опустила голову, будто выбирала, куда ступить. Он выругал себя и замедлил шаги, отставая. Тамара сказала:

— Трусость вам не к лицу. И я не собираюсь ударить вас. — Голос ее звучал глухо.

— А что вы от меня хотите? — гневно крикнул Чердынцев, уже не боясь сорвать дыхание. — Вы врываетесь в мою жизнь, делаете меня смешным. Ну что я вам, усталый пожилой человек, прячущийся в горных пещерах. Я только начинаю верить вам, как является молодой здоровый человек и говорит: она — моя жена! Я пытаюсь излечиться отрицанием, вы не отпускаете меня ни на шаг. Зачем я вам? И что это — любовь?

Он побоялся сказать о подслушанном ночью в санатории разговоре, и так наговорил бог знает что. Но по мере того, как он казнил ее и себя жестокими словами, спина Тамары распрямлялась, голова поднималась, и вот эта женщина идет так же гордо, как всегда, а оказавшись на повороте и взглянув тайком в ее лицо, Чердынцев удивился еще более: она улыбалась тихой, почти мечтательной улыбкой. Он осекся. Значит, его слова — для нее лекарство?

Теперь он шел, опустив голову, рассматривая носки башмаков. Вспомнились чьи-то стихи о русских землепроходцах: «Бесноватый Ванька за Уралом шел да шел, смотрел на сапоги…» Пожалуй, Чердынцев тоже мог идти и идти за этой женщиной вокруг всего земного шара, лишь бы она не бросалась в сторону.

Они долго шли молча, словно каждый погрузился в свои мысли и забыл о спутнике. Тропинка петляла, следуя изгибам ледяной реки, и опять вокруг были камень, лед, вода на льду, темное, словно пронизанное черным цветом космоса небо, вершины гор в ледяных и снежных шапках, цвета грубые, резкие, прямые, каких не столь уж много на земле: черное, белое, голубое, голубое, черное, белое, но такой силы и первозданности были эти цвета, что ни один художник не рискнул бы нанести их на полотно да и не нашел бы подобных красок. Вдруг Тамара остановилась и словно выдохнула:

— Боже, как здесь прекрасно!

Он глянул через ее плечо. Тут, в бухточке, где лед был почти прозрачен или казался таким от солнца и черных теней гор, находился второй мерительный пункт. На береговой стороне стояла времянка с самыми дорогими приборами, а рядом, на льду, снова линия вех и огороженные колючей проволокой — порой по льду проходили дикие туры и джейраны — более грубые мерительные приборы. Только эти устройства и напоминали о человеке, все остальное было от первобытного мира: вода, лед, горы, небо. И еще необыкновенной яркости цвета. Цвета всего сущего.

Чердынцев снял перчатки, вынул дневник и принялся записывать показания, менять катушки. Волошина разглядела хижину-времянку, спросила:

— А туда можно войти? — Голос у нее снова был музыкальный, добрый и мудрый, как будто и не было между ними ссоры. Чердынцев предупредил:

— Только не трогайте приборы.

Она медленно открыла дверь, постояла на пороге, вглядываясь в темноту, и прошла внутрь. Чердынцев проследил за ней глазами, продолжая свою работу. Руки сразу окоченели, приходилось каждое движение делать осторожно, как ни хотелось поскорее натянуть перчатки.

Наконец он кончил работу, взглянул на солнце: пора было торопиться домой, в горах ночь начинается сразу.

Обернувшись к времянке, чтобы окликнуть Волошину, он увидел дым, валивший из железной трубы, распахнутую дверь, из которой тоже валил дым, будто там все охвачено пожаром. Бросился было бегом и сразу перешел на медленный шаг: она же забавляется, играет в жену охотника, ожидающего мужа, разжигает очаг, готовит обед… Жаль, что во времянке нет ничего, кроме круп, сухарей и соли. А почему бы и не доставить ей удовольствие? Ведь жены ждут охотников с добычей…

Обойдя времянку так, чтобы его не было видно из оконца, он подошел к кромке ледника. Там была хитрая ледяная глыба, обложенная по краям валунами, а рядом, спрятанный меж такими же валунами, лежал ломик. Чердынцев достал из тайника ломик, подсунул под ледяную глыбу и легко приподнял ее. Тут тоже был тайник. Не от людей, люди сюда не заходили, а от зверей. Раньше гляциологи хранили продукты прямо во времянке, но после двух-трех набегов маленьких гималайских медведей, начисто опустошавших времянку от продуктов, сделали этот тайничок. Чердынцев достал оттуда ногу джейрана, отрубил хранившимся тут же топором изрядный кусок мяса, вынул бутылку спирта, укрыл примитивный «ледник» плитой и пошел в домик.

Дым уже выдуло, печка гудела, в чайнике плавился лед, столик был обметен. Чердынцев сказал:

— Примите и мои приношения!

— О, мясо! — удивленно-радостно воскликнула Волошина. — Где вы его достали?

— Только что убил джейрана и вырубил седло. Вы знаете, что индейцы ели только седло дикой козы? Вот, пожалуйста.

— Фу, господи! — она весело рассмеялась. — Я же забыла, что гляциологи — это почти снежные люди…

— Ледниковые люди! — строго поправил он.

— Люди ледникового периода! — в свою очередь поправила она. — Я могла бы понять, что в окрестностях есть тайник. Я ведь люблю тайны.

Чердынцев принялся рубить мясо. Шампуры лежали на полке.

— Будем есть мясо по всем правилам хорошего тона, изобретенным во время великого оледенения Земли, — сказал он. — Приготовление мяса тогда было привилегией охотника, женщина получала только обглоданные кости. — Он встал на колени перед печкой и сунул шампуры прямо в огонь.

— Ой, сожжете! — жалобно воскликнула Тамара.

— Что говорил рыцарский кодекс того времени? — спросил Чердынцев. — Если женщина мешает приготовить настоящую охотничью еду, ее надо убить. И съесть! — яростно добавил он.

Огонь прыгал по кускам мяса, и оно шипело и словно плавилось. Чердынцев вытащил шампуры, присолил этот дикий «шашлык» и снова сунул в огонь. Волошина смиренно ставила на стол пиалы, отыскала вилки и ножи, заварила чай. Чердынцев кивнул на бутылку, она открыла ее и разлила понемногу спирту. Чердынцев еще повертел свои «шашлыки» и подал один шампур ей. Мясо было розовым, чуть пахло дымом, но от этого казалось только вкуснее.

Разведенный спирт стал теплым. Но Чердынцев пил чистый, и она тоже сделала маленький глоток, замахала руками перед ртом, в котором словно бы забилось пламя, еле сумела сделать глоток ледяной воды.

За едой разговаривали лениво, о вещах деловых и безразличных — сказывалась усталость от долгого подъема по леднику. А может быть, они опасались другого разговора?

Потом долго пили чай. Чердынцев учил ее пить зеленый чай без сахара, доказывая, что жители этих мест больше понимают в чае, даже лечатся им, и Тамара в конце концов призналась, что горьковатый напиток действительно приятнее привычного — с сахаром или конфетами.

Они не замечали течения времени. Или делали вид, что не замечают, хотя оба искоса поглядывали на окно, за которым прыгал зеленый огонь зари по белым вершинам, сгущались фиолетовые тени от близких гор на леднике, и вот уже что-то черное, как траурный плат, легло у ближнего подножия.

Волошина оторвалась от окна, оглядела дощатые стены, полки, печку, деревянный топчан в углу и сказала:

— А я бы с удовольствием прожила здесь несколько дней…

— Вы уже добились того, что останетесь ночевать.

Она вскочила со скамьи, схватилась за куртку.

— Почему же! Мы сейчас же пойдем.

— Не суетитесь. Ночью по леднику не ходят.

Он вышел, предоставив ей возможность устраиваться на ночлег, и добрался до середины ледника. Вешки стояли на той же линии. Не было и разрывов в теле ледника — об этом говорили приборы. Просто тело ледника вытянулось, как вытягивается под действием тяжести пружина. Пока никакой опасности не было.

Когда он вернулся, Тамара уже лежала на топчане, забравшись в спальный мешок и затянув завязки под подбородком. Только волосы, разметанные по изголовью из сложенной куртки и штурмовки, были на свободе. Второй мешок был аккуратно уложен отверстием вверх возле погасающего камелька. Достаточно было встать ногами в отверстие, поднять за края горловину, завязать так же, как сделала это Тамара, потом осторожно прилечь и спать, спать, спать… А он шагнул к топчану, сел на шершавые доски и зарылся лицом в ее волосы.