Полудевы - Марсель Прево

– Нет… этого не будет. Ты должна быть моей! Ты, в самом деле, поверила, что я уступлю тебя! Никогда… Ты моя! Ты должна быть моей. И ты будешь моей, хотя бы надо было для этого употребить силу…

– Подлец! Подлец! – воскликнула Мод. – Пусти меня…

Он сжал ее еще сильнее… Мысль, что она может быть жертвой насилия, что он будет обладать ей против ее воли, так возмутила ее гордость, что в эту минуту она ненавидела Жюльена… Она отталкивала его, сколько было сил, царапала, кусала; он совершенно потерял голову и неизвестно, чем кончилась бы эта борьба, если бы Мод не вскрикнула от острой боли, и Жюльен не выпустил ее. Его отрезвила кровь, которую он увидал на руке Мод. Когда девушка защищалась, он неосторожным движением скользнул ее рукой по шее и она поцарапала кожу об острую булавку брошки. В одну секунду, когда он снова хотел схватить ее, она бросилась в противоположный конец комнаты, опрокидывая стулья и столы, воздвигая перед собою баррикады, и стульями защищала себя от его нападения.

– Мод!.. Ну, что же? – проговорил Сюберсо, больше нее измученный этою борьбой. – Ведь это безумие.

Он не смел подойти к ней; его удерживала кровавая струйка на ее коже, уже окрасившей ее ладонь.

Мод, не спуская с него глаз, отворила окно:

– Клянусь тебе, – проговорила она, прерывающимся от волнения голосом, – если ты… подойдешь ко мне… я брошусь… Если я убьюсь… тем хуже… Нет… я не убьюсь, тут не высоко… но я убегу от тебя, и никогда не покажусь более… никогда… клянусь…

Он все-таки сделал шаг к ней и тотчас испустил страшный крик отчаяния: она сделала движение броситься…

– Мод!

– Веришь ты мне теперь? – сказала она, стоя на краю окна.

Он отступил и, побежденный, опустился на диван, закрыв лицо руками. Он слишком любил ее для того, чтобы рисковать, и покорился.

Из глаз его ручьем полились слезы, как у женщины, избежавшей опасности.

Когда он решился поднять голову, Мод стояла перед ним уже спокойная. И теперь по-прежнему, чтоб успокоить его, она положила на его голову дорогую ему руку, которую он ранил.

– Мод!.. дорогая Мод!..

У него не было более ни воли, ни сил, ни даже желания. Единственное, что ему было необходимо в эту минуту, это иметь ее около себя; сохранить то, что она захочет дать ему.

– Ты стал благоразумен?.. – прошептала она, – хорошо, я прощаю тебя.

Стоя на коленях перед ним, она долгим поцелуем впилась в его губы, как бы вытягивая из него последние остатки силы.

– Поверь мне, – сказала она, – мы поступили хорошо. Предоставь мне устроить твою жизнь вместе с моей. Я люблю тебя одного.

Она встала, надевая перчатки. Он хотел проводить ее.

– Нет, останься, – приказала Мод. – Прощай! Не приходи, я напишу тебе.

Он повиновался.

Около двенадцати часов Констан вышел из своей комнаты и, встревоженный тем, что господин не звонил ему, решился войти в зал без зова и застал Жюльена в том же состояния изнеможения.

– Вы спали, сударь?

– Да… Констан… Оставь меня. Когда захочу завтракать, я позвоню.

Он не спал. Когда Мод ушла, он остался погруженный в свои тяжелые думы, ум его мутился… Он страдал и тщетно старался войти в обычную колею, воскресить из памяти слова дорогой девушки, которыми она поработила себе его волю: «Мир принадлежит сильным… Людей слабых нам надо обуздывать, как животных…» Тщетно говорил он себе: «Я держал Мод в своих объятиях раньше того человека… Она одарила меня своими ласками, каких он никогда не узнает». На все это возмущенное ревностью чувство отвечало: «Да… так… но она будет его женой»… и мысль эта вызывала перед ним образ Мод, принадлежавшей другому. «О! Как я страдаю! Как страдаю!..» Он страдал, а против этого чувства бессильны любые теории и аргументы… Правда, несмотря на страданья, он не доверял условным законам; ничто не могло все-таки убедить его, что в ласках есть нравственный смысл, что в любви человеческой есть добро и зло.

Но почему же тогда и в самом страдании у него являлся такой отчаянный, страстный вопль, с которым он обращался к этому самому недоказанному закону, сколько раз отрицаемому им самим.

Глава 10

– Ты проснулась?

– Да. Войди, милая.

Этьеннет, затворив за собой дверь, подошла и поцеловала еще лежавшую в постели Мод. Они горячо обнялись и смотрели одна на другую с той нежностью, которую хорошенькие женщины обнаруживают в отсутствие мужчин, то есть когда конкуренции между ними быть не может… Впрочем, дружба их, начавшаяся в монастыре, окрепла в совместной жизни в Шамбле; они поверяли друг другу свои тайны, надежды и тревоги, и все это сблизило их. Вследствие этого Мод, такая решительная в своих отчаянных поступках, и Этьеннет, наученная горьким опытом жизни, могла спокойно относиться одна к другой как добрые подруги. Всякий, слышавший их беседы, пришел бы в восторг от их невинного содержания и очаровательной чистоты тона.

Покончив с горячими поцелуями, они принялись за обычную ежедневную болтовню; наговорили взаимных любезностей относительно наружности и перешли на разговор о нарядах.

– Тебе следовало бы всегда носить черный креп, как сегодня, – говорила Мод. – К твоим волосам и цвету лица ничто не может лучше идти. У тебя прелестные волосы! Точно золото… Эти пряди…

При этих словах Мод взяла прядь волос подруги и положила ее на подушку рядом со своими шелковистыми, более темными распущенными волосами.

– Посмотри!.. Мои кажутся почти черными… Мне не следовало бы показываться рядом с тобой. Ты положительно затмеваешь меня.

– Замолчишь ли ты? – возразила Этьеннет. – Посмотри на себя… Разве можно конкурировать с этим, например, или с этим, вот с этим?..

И она стала разбирать пальцами шелковые пряди темных волос Мод, отливавших рыжеватым тоном, потом расстегнула воротничок с воланами ее батистовой рубашки и поцеловала шею подруги.

– Хорошенькая ты, милочка моя… даже слишком хороша, царица… Я около тебя точно горничная твоя. Но мне это все равно, так как я тебя люблю.

И они опять поцеловались.

– Да, – заговорила Мод, – я остановилась на большом пеплуме поверх платья в талию…

– Которое мы видели у Лаферрьера?

– Да. Только надо кое-что изменить в корсаже, укоротить вставку. Ты сейчас поймешь, что я хочу.

И она стала объяснять; Этьеннет перебивала ее, потому что за ночь и она обдумала некоторые изменения в модели Лаферрьера. Девушки составляли собой прелестную группу, достойную кисти художника Валансьенской школы; обе хорошенькие, полусерьезные, улыбающиеся, они так оживленно спорили, принимали различные позы в этой огромной комнате замка, украшенной разными дорогими безделушками, обставленной роскошной мебелью, настоящими драгоценностями из музея.

Они еще продолжали спорить, когда отворилась дверь комнаты и Бетти принесла утреннюю почту.

– И мое письмо принесли, Бетти? – спросила Этьеннет.

– Да, мадемуазель, я видела, что вас не было в вашей комнате, так я принесла все сюда. Вам два письма.

– Каково! – удивилась Этьеннет. – От кого бы это?

Она ждала письма только от Поля. Он писал ей каждый день, даже когда приезжал к завтраку или обеду в Шамбле. Она отвечала ему также каждый день; ей так приятно было сознание, что она не одна на свете.

И на этот раз был белый пакет со штемпелем «Сенат», но она не распечатала его, а рассматривала, держа дрожащими пальцами другое письмо в конверте краснокирпичного цвета с заграничным клеймом.

– Что с тобой? – спросила Мод, когда Бетти вышла. – От кого это письмо?

– Это от Сюзан, – ответила Этьеннет. – Из Голландии.

– Ах, это очень досадно. Ей следовало бы еще несколько времени не давать о себе знать.

Говоря это, Мод только высказывала мысль подруги. Теперь, когда мать умерла, препятствием к браку Поля с Этьеннет являлась эта сумасбродная Сюзанна, пившая, ужинавшая и амурничавшая чуть не с целым Парижем. Ее продолжительное отсутствие и молчание помогли все скоро забывающему Парижу забыть и ее. Неужели она появится опять на местной сцене?

«… Пишу тебе из Амстердама, куда я приехала с труппой. Но я бросаю театр. Со мной здесь один негоциант, очень милый человек, и с большим шиком; я надеюсь привезти его в Париж. Может быть, удастся уговорить и его брата ехать с нами; он тоже очень богат, ничего не делает и ты как раз в его вкусе. Надеюсь, мама здорова. Если она нуждается в чем, пусть напишет в Hotel Utile Collones. Генрих очень любезен и у меня есть решительно все…»

Две страницы болтовни в таком бесстыдно-циничном тоне, свойственном только кокотке, совершенно расстроили Этьеннет. «Надеюсь, мама здорова… у Генриха брат, который ничего не делает, ты в его вкусе». Вот как она понимает семью!

– Я не могу показать тебе это письмо, – сказала она Мод. – Лучше было бы мне не читать его.

И в то же время Этьеннет вспомнила, что считала сестру умершей от чахотки, подтачивавшей ей здоровье; ей стало совестно при мысли, что она не только не была огорчена, поверив этим рассказам, но даже как бы чувствовала облегчение при этом предположении. А между тем у нее везде не осталось в жизни никого близкого, кроме этой сумасбродной Сюзанны, с которой она играла в детстве, когда обе они еще не знали действительной жизни.